«Сумел себя зарекомендовать как стойкий, активный коммунист»
Родившийся в 1901 году в семье рижского портного Яниса Чадарайниса и супруги Эмилии, юный Саша после престижной Александровской гимназии попал в годы Первой Мировой в Москву, учился на медицинском факультете, знакомился с футуристами.
В семье исповедовали православие, и, несмотря на бурные революционные годы, это не могло не оказать определенного влияния на менталитет Александра Ивановича — ряд его стихотворных текстов написан по-русски. В 1920 году его призывают в армию, и, таким образом, Чадарайнис становится латышским красным стрелком в индивидуальном порядке.
А вот какой интересный документ отыскала Силвия Радзобе — учетную карточку Российской Коммунистической партии (большевиков) № 941398. Выходит, что партбилет он получил 15 ноября 1920 года.
В январе 1922 года в мордовском Саранске, где Чак служил редактором газеты «Путь коммунизма», ему выдали характеристику: «Будучи еще молодым членом партии, т. Чадарайнис сумел себя зарекомендовать как стойкий, активный коммунист. Настойчив, трудоспособен. Работает в агитпропе. Теоретически подготовлен, все время стремится к знаниям. Способен руководить литературно-издательской работой…»
«Когда Чак в 1922 году вернулся в Латвию, — пишет С.Радзобе, — он связь с компартией не восстановил и в различных анкетах и опросах о принадлежности к политическим партиям, заполнявшимся после Второй Мировой войны… не упоминал».
Это было логично — в Латвийской Республике 20-х гг. КПЛ находилась под запретом, а потом было как-то не с руки объяснять, где партбилет. Вторично, уже будучи известным литератором, Чак решил вступить в партию латвийских социал-демократов.
Эта его партийность длилась вообще считанные месяцы — с начала 1934 года по 15 мая, когда переворот Карлиса Улманиса ликвидировал все политические партии. С одной стороны, Чак со своими проектами «Лира молодых», «Зеленая ворона», всегда относился к левому искусству (или, как его ругательно именовали в СССР — формализму), с другой, он вполне мог в рамках парламентского строя быть избранным в Сейм. Хотя бы как собрат по перу Линард Лайцен, возглавлявший Рабоче-крестьянскую фракцию (под таким лейблом скрывались коммунисты).
Но — не срослось.
Диктатор Улманис на авансцену, разумеется, выводил своих литературных клевретов. Но, почувствовав сильные ветры с Востока, обратил внимание на независимого Чака. За написанную в 1937-39 гг. поэму «Осененные вечностью» он был удостоен престижной премией Анны Бригадере. Начинался судьбоносный 1940 год…
«Гонимый страхом»
Так о поэте отозвался его товарищ, литературный критик Янис Андрупс. При нем Чак воскликнул на кухне своей квартиры на улице Тербатес: «Да ты знаешь, что такое страх?!» По мнению Андрупса, высказывавшемуся им в эмиграции, Чака в 1940 году «вскоре после вторжения русских» вызвал 2-й секретарь ЦК КПЛ, курировавший культуру, Жанис Спуре и, помянув неприятные эпитеты о чекистах в «Осененных вечностью», предложил выбор между абсолютной лояльностью и полным уничтожением. Чак выбрал первое. И уже в конце июля 1940 г., когда Латвия уже была советизирована, но формально не вступила в СССР, в журнале Atpūta публикуется производственный очерк Чака «Строители лодок».
Поэту из-за болезни не удалось поучаствовать в I cъезде советских писателей Латвии, проходившем 14 июня 1941 года, в день массовой депортации «классовых врагов». Однако, Чак нашел в себе силы прибыть на банкет, дававшийся в честь высокого гостя — главы СП СССР Александра Фадеева.
Интересно, что в 20-30-е гг. сам Чак был секретарем профсоюза латышских литераторов. Заявление же о приеме в Совпис он написал 18 декабря 1940 года. Кстати, туда вступил даже национальный пиит Карлис Скалбе, чьи слова «Отечеству и Свободе» выбиты на постаменте у Милды.
20 декабря 1940 года в журнале «Atpūta» в переводе Чака выходит стихотворение П.Герджурашвили «Орел», завершающееся строкой: «Лишь о тебе, великий Сталин!» В первом номере журнала «Karogs» Чак пишет о строительстве Ферганского канала: «В первую очередь сами героические прокладчики канала вспоминают своего учителя и вдохновителя труда товарища Сталина».
С началом войны Чак, в отличие от Вилиса Лациса и Андрея Упита, не эвакуировался в Россию. Вторично его приняли в СП СССР 18 декабря 1944 года, вручив вместе с членским билетом пособие Литфонда — 2000 рублей за то, что «В годы Отечественной войны остался на оккупированной территории Латвийской ССР и не сотрудничал с фашистскими оккупантами». Чак вошел в пятерку литераторов, получивших самую крупную сумму. Однако, и в Остланде он печатался!
В 1943 году в издательстве «Zelta ābele» вышла книжка детских стихов «Папка — солдат». Авторство Милды Гринфелде, однако, было фейковым — строчки бойко вылетели из-под профессионального пера Чака. Выходить при немцах ему было, во-первых, не положено (как «красному»), а во-вторых, он и сам не горел желанием. А гонорар за вирши, воспевающие легионеров, разделили…
«Сотрудники еще не выросли в советских людей»
После войны Чак работал научным сотрудником Института литературы АН ЛССР и спецкором главной партийной газеты «Cīņa», куда его оформили уже 23 октября 1944 г. и выплачивали ставку завотделом, 1150 рублей.
1945 год был ознаменован коллективной одой «Письмо товарищу Сталину» (журнал «Karogs» N 7/8), в написании которой Чак принял участие вместе с Андреем Упитом, Яном Судрабкалном, Фрицисом Рокпелнисом…
В том же году Чак выступает как автор двух стихов в книге «Латышские поэты — Сталину», причем там он единственный автор, проживавший в оккупированной немцами Латвии.
Поэт участвует в ряде акций, как бы сейчас сказали, политического пиара. В 1947 году Чак подписывается под воззванием к 200 тысячам латышей, оказавшимся в годы войны на Западе — «Родина зовет!» В том же году он привлекается для поездки в Азербайджан в честь юбилея персидского поэта Низами, которого СССР решил «отжать» у Ирана.
Однако и ему довольно быстро начало «прилетать» с разных сторон. В конце августа 1946 года постановление ЦК ВКП (б) разгромило журналы «Звезда» и «Ленинград» за поэзию Ахматовой и прозу Зощенко.
В Латвии же из сентябрьского номера журнала «Bernība» Главлит выбросил уже сверстанные стихи Чака «Товарищ Жданов в Ленинграде».
В них бывший модернист нагло рифмовал «клизму» с «коммунизмом». Заодно попала под нож чаковская книжка «Под высокой звездой» — ее приказали переверстать, изъяв 19 из 110 произведений, часть намеченного восьмитысячного тиража была уничтожена.
Пострадали те стихи, в которых Чак поддался «интимному направлению и личным чувствам». В окончательном варианте сборник вышел в 1948 году — только 3000 копий.
Желая оправдать доверие, 29 января 1948 года Чак стремится на трибуну — Союз писателей Латвийской ССР затеял чистку в академической среде. Газета «Literatūra un Māksla»: «Остро против работы Института литературы АН выступил А.Чак, указав, что сотрудники… занимаются совершенно ненужными делами, но не интересуются советской литературой… В Институте литературы нет почти ни одной советской книги». «Это ненормальное положение надо ликвидировать», — призвал Чак, добавив, что «сотрудники еще не выросли в советских людей».
«Неприятно видеть, как Чак бьет лежачих», — констатирует Силвия Радзобе. Однако, она считает, что ему по-прежнему не изменяла «персональная харизма». Милда Гринфелде рассказывает об ином — Чак однажды так сильно выпил в ресторане «Астория», что упал в сугроб около Оперного театра, и нечленораздельно выл. Но стоило коллеге пригрозить ему, что расскажет, что «Чак ругал нынешние времена», он моментально поднялся и зашагал.
«Он старался делать, что только мог»
«Американский народ живет как в тюрьме», — отозвался Чак в газете «Cīņa» о спектакле Художественного театра «Джо Келлер и его дети».
«В сегодняшней капиталистической Америке люди как одержимые, как пациенты психиатрического дома. Их нервы напряжены до предела…»
Напрягаться не по-детски пришлось вскоре самому Чаку. Последний попросту попал под раздачу — в Москве начались гонения на «космополитов», т.е. евреев в творческих союзах СССР. В первую очередь открылся сезон охоты на театральных критиков. В Латвийской ССР видных евреев на данной позиции не нашлось, потому роль виновного уготовили Чаку. Его имя 10 раз назвал в длинном и гневном докладе сам секретарь ЦК Арвид Пельше! Было от чего прийти в ужас.
6 марта 1949 года на первой полосе газеты «Literatūra un Māksla» главный редактор партийного официоза Карлис Озолиньш признает ошибкой выпуск рецензий Чака. Вскоре его «родная» газета «Cīņa» начинает критиковать его, проработки продолжаются на заседаниях секции поэзии Союза писателей Латвии.
До исключения, и тем более, ареста, дело не дошло. Поэт умер 8 февраля 1950 года.
«Чак был очень закрытый человек, — считал писатель и драматург Арвид Григулис, в том же самом 43-м удостоенный ордена Красной Звезды за службу в дивизионной газете «Latviešu Strēlnieks». — И многие тайны он унес в могилу… У него был страх своего прошлого. Образ эстетического мышления Чака не отвечал элементарным принципам советской литературы. Он старался делать, что только мог, стремился приспособиться, но у него не вышло».
Юрис Паберзс: «Когда в 1949 году Жанис Грива приехал к Чаку в санаторий, врачи ему сказали, что у Чака с сердцем все, он не жилец».
Милда Гринфелде: «У Чака была сердечная болезнь, и сердечную болезнь, как известно, чувство страха также увеличивает. Он и умер от инфаркта».
Зато теперь центральная улица столицы Латвии носит имя поэта, творившего — дай бог сосчитать — при шести диаметрально противоположных политических режимах. Правда, у улицы с репутацией тоже не все однозначно, но это уже другая история.
Послесловие редакции
Наш автор познакомил читателей c книгой, родившейся в результате исследования Силвии Радзобе. BaltNews.lv не склонен быть судьей Александру Чаку за его участие или неучастие в каких-то связанных с политикой событиях, а хочет лишь напомнить пару стихотворений этого действительно замечательного поэта.
СОВРЕМЕННАЯ ДЕВУШКА
Я встретил ее
на узенькой улочке,
в темноте,
где кошки шныряли
и пахло помойкой.
А рядом на улице
дудел лимузин,
катясь к перекрестку,
как будто
играла губная гармошка.
И я повел ее — в парк —
на фильм о ковбоях.
У нее
был элегантный плащ
и ноги хорошей формы.
Сидя с ней рядом,
я вдыхал слабый запах
резеды
и гадал,
кем бы она могла быть: —
парикмахершей,
кассиршей в какой-нибудь бакалее?..
Трещал аппарат.
Тьма пахла хвойным экстрактом,
и она рассказала,
что любит орехи,
иногда папироску, секс,
что видела виноград лишь за стеклом витрины,
и что не знает,
для чего она живет.
В дивертисменте
после третьего номера
она призналась,
что я у нее буду, должно быть, четвертый любовник.
В час ночи
у нее
в комнатенке
мы ели виноград
и начали целоваться.
В два
я уже славил Бога
за то,
что он создал Еву.
ПРОДАВЩИЦА
В красивейший магазин на бульваре
Зашел, чтобы выбрать носки.
Мне их подавала
барышня среднего роста
овальными ноготками, блестящими, как маслины.
И руки,
сортировавшие пачки,
пахли патентованным мылом
и какими-то духами среднего достатка.
Пожалуй, чуть великоват
был вырез платья,
ибо она была из тех,
что после четвертой рюмки
доканчивают сигарету партнера,
рассказывают армянские анекдоты
и целуются при свете.
Я, нагнувшись, шепнул ей:
Сегодня вечером в десять
в Жокей-клубе,
десятый столик от двери.
— Да, — сказала она
и взяла за носки
на двадцать сантимов меньше.
Перевод Сергея Морейно