Вру, не все. Кто-то из зрителей всё-таки ушёл после первого действия. И то правда, быть евреем непросто. Иногда даже просто невыносимо. Сейчас стало как-то полегче, а при царе-батюшке, то есть в дореволюционной России…
Нет, были и в дореволюционной России удачливые экземпляры среди евреев. Как им не быть? Но если брать без разбору, если загребать как зерно из мешка, то на ладонях так и останутся: каменотёс Эфраим Дудак, водовоз Шмуле-Сендер, погоревший бакалейщик Авнер Розенталь и голь перекатная Хлойне-Генех.
Нет, наверное, большого смысла, спустя два года после премьеры спектакля, писать на него рецензию. «Улыбнись нам, Господи» в постановке литовского режиссера Римаса Туминаса, возглавляющего ныне труппу Академического театра имени Евг. Вахтангова, идёт с аншлагами в Москве, его успешно экспортируют за рубеж, вывозили в Израиль, в США, по Европам возят. Вот и в Ригу к нам завезли стараниями компании Art Forte. Два вечера двумя составами играли при полном зале. Какие уж тут рецензии? Одни только переживания.
В первый вечер играли Сергей Маковецкий (Эфраим) и Евгений Князев (Шмуле-Сендер), во второй — Владимир Симонов и Алексей Гуськов соответственно. На мою долю выпали Симонов и Гуськов. В первую четвёрку вошли также Виктор Сухоруков (Авнер) и Виктор Добронравов (Хлойне-Генех).
Понятно, почему Туминас именно Сухорукова пригласил в спектакль на роль разорившегося лавочника («Нищенство пошло тебе на пользу, Авнер Розенталь», — говорит ему кто-то). Трудно найти актёра более подходящего для создания образа тронувшегося умом человека. С совершенно обнажённой душой Сухоруков-Авнер выходит на сцену и таким же нагим покидает её, уходя в мир иной, неприкаянный.
Удивительная метаморфоза происходит на сцене с Алексеем Гуськовым, которого и узнать-то можно разве, что по записи в театральной программке — полное слияние с персонажем. Водовоз, который свою гнедую лошадь — Орлицу — любит, пожалуй, даже больше, чем жену Фейгу. От жены он бежит, а за лошадью бегает, жалеет её, гордится ею.
Юлия Рутберг играет хромую Козочку (похожа, очень похожа — и лицом, и повадкой), то есть еврейского агнца и вместе с тем Ангела-хранителя, посланника Неба, оттуда спустившегося в начале спектакля и туда же вознёсшегося в финале. Но моё слово о Симонове.
Симонов словно создан для роли еврея-каменотёса. Высокий, сильный, погружённый в себя, с седеющей бородой, он чем-то напоминает нашего Язепа Витолса, которого часто принимали за «старого жида». И помимо внешних данных, помимо преклонного возраста (всё-таки трёх жён пережил) есть в Симонове-Эфраиме какая-то безоговорочно принимаемая окружающими внутренняя значительность, что заставляет именно к нему обращаться, именно его слушаться, ему служить и ему рассказывать еврейские анекдоты в надежде на одобрительный смех.
Но нет, слишком основателен Эфраим Дудак, слишком серьёзен и удручён, чтобы развлекаться пустяками. Я знавал таких стариков, которые так много пережили, передумали и выстрадали, что каждое сказанное ими слово, каждая фраза — словно высеченные в камне библейские строки, словно продолжение Ветхого и Нового заветов.
Глубоко философским — не мудрёным, но мудрым, показался мне спектакль, поставленный по романам литовского еврея Григория Кановича «Улыбнись нам, Господи» и «Козлёнок за два гроша». В нём, что ни реплика, то афоризм — следствие еврейской привычки беседовать с Богом. И чего, кроме эпоса, можно ожидать от литературы народа, насквозь пропитанного Священным Писанием, память и опыт которого сопоставимы с памятью и опытом всего человечества, история которого есть путешествие протяжённостью в три тысячи лет?
Вот и «Улыбнись нам, Господи» не что иное, как эпопея, представляющая довольно правдивую панораму жизни еврейского народа в начале ХХ века на протяжении примерно 150 вёрст от пункта А в Ковенской губернии, из которого выехала телега с евреями, до пункта Б в Виленской губернии, куда она должна была прибыть во спасение. Потому и сама телега построена и оснащена режиссёром спектакля не хуже Ноева ковчега, ибо она предназначена для очень дальнего странствия, окончание которого увидят далеко не все из тех, кто в него отправился.
«Не моя вина, что умереть евреям легче, чем жить», — говорит Эфраим Дудак. Может быть, в этой мысли и заключается ответ на вопрос, отчего это миллионы евреев почти безропотно дали себя уничтожить в годы Второй мировой войны? Не прошли бесследно для коллективного бессознательного народа две тысячи лет, прожившего на правах агнца, обречённого жертве, с неизменным укором в глазах и на устах: «За что, о Господи?!». Коли ждёшь чего-то ужасного, оно обязательно постучится в дверь, или вышибет её ногой.
Меня, признаться, очень коробило, что герои спектакля, как сговорившись, называли Вильнюсом Вильно и Каунасом Ковно. Гиршке Дудака, сына Эфраима, предали военно-полевому суду, видите ли, из-за покушения на «вильнюсского генерал-губернатора». Что за бред, думал я, пеняя режиссёру за его нарочитое пристрастие к сегодняшней топонимике. А после заподозрил я здесь совсем иной умысел, а если и не умысел, то более глубокий, независящий от воли режиссёра, смысл. Намёк на ужасную, мученическую гибель литовских евреев уже после того, как Ковно и Вильно стали Каунасом и Вильнюсом.
Может быть, Туминас не хотел говорить об этом прямо, но сказал он именно это: «Посмотрите, мои дорогие соотечественники, на кого ваши предки руку подняли». Как ни тяжела была жизнь простых (да и только ли простых?) евреев в царской России, но не подполковник Смирнов, председатель военно-полевого суда, разбиравший дело Гиршке Дудака, покушавшегося на жизнь виленского генерал-губернатора, не конвой, гнавший куда-то литовских парней-рекрутов, и не серые волки в ватниках, напавшие на горе-путешественников и поранившие гнедую кобылу Шмуле-Сендера, чуть не поголовно истребили литовских евреев.
Отчего так вышло? Не послушались евреи своей еврейской газеты, в которой чёрным по белому, справа налево было написано: «Евреи должны научиться жить в тени, чтобы наслаждаться каждым лучиком солнца, чтобы не заслонять солнца другим», неевреям то есть. 2000 лет, проведённые в тени, показались им слишком долгим сроком, достаточным, чтобы требовать и себе места под общим солнцем. Номер не прошёл. Не положено «на чужой земле».
Чужая земля. Это зловещее словосочетание часто звучит по ходу спектакля. Литовцы считают «свою» землю «чужой» для евреев, и евреи поверили им, привыкли думать, что живут на чужой земле, не на своей. Своя там — далеко, и тоже уже не своя, а чужая. Кто-то из попутчиков наших героев (этот некто даже не хочет открыть им своего имени, напоминающего ему о рабской доле) стремится туда, в это далеко, путь куда лежит через «Вильнюс», зовёт с собой Эфраима Дудака, но Эфраим остаётся на родине, в чужой стране, где родился сам, где родил своих детей, где судят военно-полевым судом его сына Гиршке. И мне, как и ему, непонятно, почему он не вправе считать эту землю своей? «Лучше не та, что лучше, а своя». А своя — это та, из которой ты вышел, по которой ходишь и в которую уйдёшь. Кому, как не каменотёсу это знать лучше всех?
Теперь другие времена. Теперь не евреев, а русских заставляют поверить в то, что земля, на которой они живут, в которой лежат их предки и в которой будут лежать они сами, не их, что она им чужая и что они ей чужие. Меня это глубоко ранит. Также глубоко, как тех евреев на телеге, что так стремились в Вильно/Вильнюс, да так в него и не попали. «Родная та, что справедлива к своим сынам», — говорит кто-то из них. «Наша страна — память», — отвечает Эфраим.
Русские и не заметили, как превратились в евреев. Их страна — память. Но и память у них стремятся отнять. Улыбнись им, Господи.