Забегая чуть вперед: читателей больше, чем на встрече с Гришковцем, было лишь на лекции любимца публики историка моды Александра Васильева. Ставить на одну доску их совершенно невозможно. Личность яркого, словно радуга, эмоционального ведущего телешоу Васильева интересна для аудитории, где ценится гедонизм и эстетические наслаждения. А у Гришковца на первом плане как всегда — интеллектуальная рефлексия.
Замечательно, когда писатель умеет преобразовать в тексте все самое важное, существующее до поры только на уровне коллективного бессознательного. Полторы сотни читателей в помещении книжного кафе во время диалога с Гришковцем, плюс затянувшаяся еще почти на 30 минут автограф-сессия, в течение которой были распроданы и подписаны автором все его книги в этом магазине-кафе. Это дает все основания признать: Евгения Гришковца в Риге, где он гостил не раз, очень ценят и любят. За тщательный поиск слов и образов, за неприятие самодовольства, за самоиронию и рефлексию.
О характере героев
— Я знаю многих умных и богатых людей, знающих все и пресыщенных жизнью. Они — жлобы. Все мои герои — умные, образованные, могут быть богатыми, но они не знают как жить. Не понимал этого герой "Дредноутов", вспоминая некую войну, в которой не участвовал.
Герой пьесы "Планета" хочет любви, но он утратил умение любить. В пьесе "Человек +1" герои хотят жить и не понимают как. Помните художественный фильм, в котором пресыщенные жизнью мужчины едут в Сочи на концерт группы "Би-2"? Им все понятно и просто. Они все знают о жизни, мне это не свойственно и неприятно.
Это — "Квартет И" (коллектив актеров московского ГИТИСа, авторы фильмов "Как говорят мужчины", "День радио"). Хорошо, если мои книги стоят на одной полке с книгами Захара Прилепина. Для меня было бы за честь, если рядом находятся произведения раннего Виктора Пелевина — книги молчаливые создания, они могут даже не переговариваться ночами. Но для меня категорически, перпендикулярно неприемлемо, если рядом стоят книги "Квартета И". Если вы ставите такие книги рядом на одну полку, значит, вы не умеете увидеть то, что я говорю во всех своих произведениях: жлобство — омерзительно.
В чем замысел?
— Замысел этой книги, "Письма Андрею" (поднимает книгу ин-октаво монологов-обращений к Андрею Тарковскому) на 100% равен самой книге. Выдерни кусок текста из нее, и она станет бессмысленной и мертвой. Вдохновение? Не знаком с ним. Но если у меня есть замысел и время, я сажусь писать. А если есть время, но нет замысла — я буду вести дурацкие разговоры по телефону, смотреть идиотские передачи по телевизору, в баре выпивать.
Мучаюсь. Благо, я не запойный человек. Без замысла может получиться только что-то маленькое и даже миленькое, но очень графоманское и глупое, за которое станет стыдно. Самое сложное в писательском процессе — воплотить замысел как можно полнее. В молодости у меня это удавалось процентов на 40, сейчас пришел опыт, и, думаю, на 70% удается сделать все задуманное.
А чаще всего замысел появляется в пути — в транспорте, в такси, в аэропорте. У меня довольно необычный для писателя образ жизни — около двух недель каждый месяц я провожу на гастролях. Три дня назад был с моно-спектаклем в Таллине. А 25 декабря декабря вернусь домой. И до 1 марта не выйду из дома, весь этот период времени отведен для писательства.
Ни один человек не может вынести меня. Кроме моей жены — уезжая на гастроли, я ее спасаю.
О "Как я съел собаку"
— Я делаю один спектакль в три года. Два спектакля делал вместе с Анной Мартинсон, но это все равно был компромисс, как в теннисе: она что-то писала, я добавлял свое. Но писатель должен все делать один. Да, были замечательные Ильф и Петров, братья Стругацкие, в "Comedy Club" только коллективное созидание, но для меня текст — это только мое. Писательский труд прекрасен тем, что это одиночество. Литературное произведение делает один человек, да и потом читать его может тоже только один человек. Нет большей помехи, чем чужая помощь.
Спектакль "Как я съел собаку" сейчас существует в четвертой редакции. 16 лет назад, когда я вышел с ним на сцену в первый раз, меня очень радовал тот факт, что меня слушают. Прост удивляло, что парень вышел на сцену его слушают. А он говорит о простых сокровенных вещах: про детство, о том, как по улице идешь, и все радуются.
Когда я написал "Как я съел собаку", мне было 30 с небольшим, сейчас — 40 с лишним. Тогда и сейчас ощущения были совсем разные, отношение к жизни и смерти стало другим. Раньше в этом спектакле главным была тема взросления, сейчас главное — отношения человека и государства — любого, потому что нет такого государства, которое интересовали бы индивидуальные признаки человека, разве что кроме налогов, статистики. И еще важна тема свободы.
Я этот спектакль сыграл 650 раз, наверное. Можете себе такое представить? Сейчас играю его редко, 3-4 раза в сезон. И никогда не выхожу на сцену исполнять спектакль, каждый раз перед выступлением редактирую.
В этом есть бесконечный интерес, и это писательский труд. Актер, которому текст не принадлежит, должен заучить текст, а я его не учу, он мой. Я знаю композицию, и если нет реакции публики — виноват только я: значит зрители получили несовершенное произведение. Тогда я исправляю текст на следующий спектакль.
Три дня назад "Как я съел собаку" ставился в Москве. Максимальная радость и даже счастье приходят не в каждом спектакле. А в те редкие случаи, когда возникает удивительное ощущение отстраненности: я слушаю свой собственный голос как бы со стороны. Так бывает, когда спектакль удается. Но бывают города, залы на 700 человек, которые никак не складываются в публику. Люди сидят, слушают, поодиночке им интересно, но это не публика. Для спектакля нужно, чтобы были все вместе — и только это наполняет радостью.
О сатисфакции
— У меня мало ролей в кино: 7 эпизодов и большая роль в фильме "Сатисфакция". Я расскажу короткий эпизод из фильма "В круге первом" Солженицина. Я написал сцену с участием писателя Галахова, чьим прототипом был Константин Симонов. Солженицин описывал его как подонка: капризен, надменен. Писатель, чей стишок все девчонки списывали в блокнот, теперь пишет романы для критиков. У него в сорок лет пять Сталинских премий. Каждая — по 50 тысяч рублей, а "Победа" стоила 7 тысяч. У него государственная дача и государственная квартира, шофер, кухарка, он не может писать, если температура в квартире выше или ниже 20 градусов.
Я придумал сцену, где Галахов напивается и говорит кухарке: а лучшее у меня было на фронте. Мой писатель был не подонком, а несчастным человеком.
Наутро позвонил телефон, и я услышал культовый голос:
— Мне сказали, что вы что-то пишете. Можете порекомендовать что-то для прочтения?— это Солженицин.
— Прочитайте книгу "Реки", — сказал я (это первая повесть Евгения Гришковца) и наутро меня утвердили.
А в "Сатисфакции" мы 17 ночей подряд снимали в помещении ресторана в иркутской Листвянке возле Байкала. Смым сложным было сыграть человека, входящего в состояние опьянения, сильно пьяного достоверно играть легко. Запомнилось ощущение сильнейшего запоя под конец съемок, хотя никто не пил. И больше в этот ресторан я не захожу, хотя часто бывают в Иркутске.
Во Франции у меня было около ста спектаклей с переводчиком. Здесь нет культурных кодов, хотя иногда приходится делать купюры — например, вырезая сцену, как русские люди справляют Новый год. А вообще все коды универсальны. Ведь люди мы универсальные!
Не знаю, чем человек из Томска отличается от человека из Клайпеды. Я живу в Калининграда и часто бываю в Литве, но часто летаю и в Томск — там погода похуже, но там крупнейший университет и лучше знают иностранные языки, чем литовцы.
О том, что у нас и о том, что там
— Украина? Можно ли построить национальную культуру на отрицании культуры другой нации? Можно заменить Толстого и Пушкина на Тараса Шевченко? Который, к слову, писал на русском, как Леся Украинка и их единственный по-настоящему большой философ Сковорода. С этим могут не согласиться как минимум украинцы, но я не знаю, что у них там будет. Это слишком сложно. Я говорю "там", а не "здесь", "у нас". А ведь я по большей части этнический украинец. Фамилия моей мамы — Цыганенко, моя бабушка — из Жданова, ныне Мариуполя. Те места мне не чужие.
Я написал это эссе о феномене поведения украинцев по отношению к нам, к России. Они ведут себя как эмигранты: если им там плохо, они стараются писать, что им хорошо. И по возможности сочувствовать нам. Взорвали самолет — сочувствуют, хотя за этим скрывается радость.
Это терапия, типичная для эмигрантов — следить за родиной, как там плохо. Я желаю им благ и радости. Чтобы были самобытными и чтобы не чувствовали, что Гоголь для них — иностранная литература. И чтобы не стали переводить Пушкина на украинский язык: Пушкина перевести невозможно.
Что с ними будет, они сами пока не понимают. И они уверены, что они правы. Любой человек, который находится в состоянии гнева, всегда убежден в своей правоте и в справедливости происходящего. Гнев ослепляет и одновременно обостряет видение ненависти к России. Многие украинцы не согласятся упрощать, а на деле все просто — есть эмигранты, которые чувствуют себя очень неуютно и стараются компенсировать это ненавистью.
В чем разница между сочувствующим человеком у нас и там? Я говорю не о миллионных массах, а о тех, кто способен задавать вопросы. В России начинают вопросы задавать с себя: почему у нас не получается? А на Украине те же прекрасные сочувствующие люди задают вопросы к России — там не получается, потому что другие виноваты.
Пока они не изживут свой гнев и национальную идею ненависти к России, ничего у них не получится. Это не навсегда, потому что жизнь берет свое.
Без прежнего очарования
— Я живу и намерен жить в России. Меня тревожит исчезновение понятных ориентиров в мире. Я переживаю на уровне острого личного страдания, что Европа, как некий образ, способ, смысл существования потеряла свое очарование для России, да и не только для России. Причем Европа сделала это сама. Мы делали евроремонт у себя в квартирах когда-то: пусть не на улицах, а в подъездах, в квартирах будет Европа. Сейчас это исчезнувший ориентир.
В России люди острее чувствуют несправедливость оскорбительной и бессмысленной европейской риторики. Я недавно участвовал в конференции в Берлине, там были представители из Литвы, Эстонии, Латвии. Я сказал: я вас не уважаю. Я утратил уважение к Европе, потому что если вы всерьез опасаетесь агрессии со стороны России — вы дураки. А если вы изображаете страх, то вы — подонки. А они: у нас застарелые страхи в отношении военной экспансии русских. Но жить воспоминаниями — тоже глупость! Что же, любой еврей должен бояться любого немца по старой памяти о Холокосте?
Меня тревожит, что та Европа, в которую мы влюбились, открыв ее 25 лет назад, исчезает. А скоро ее вообще не будет. На идиотку Меркель вообще смотреть не могу. Она делает селфи с мигрантами — в Германии мало беженцев из арабских стран, давайте к нам. Я пожил в Берлине с двумя мигрантами из Марокко в начале 90-х. Это было очень по-европейски: поселить еврея с арабами. Надежды на интеграцию не оправдались, я вернулся домой.
"Лишь бы не было войны", — эти слова часто звучали в СССР времен холодной войны как демагогия. Тогда мы изучали, как правильно ложится в случае ядерного взрыва, но это все равно оставалось пустой риторикой. Сейчас демагогия этой фразы ушла.
Чем дорожить и к чему стремиться
— Счастливый ли я человек (впервые за встречу задумался секунд на 20)? Отвечу словами Тарковского: русский человек крестьянской культуры может быть счастлив только тогда, когда он не думает о смерти, в процессе любви, дружбы и в работе. В детстве я был настолько счастлив, что позволяю себе не суетиться. И еще я согласен с Тарковским, что счастье — слишком мелкая цель, к которой стоит стремиться.
Подписывайтесь на Baltnews в Яндекс.Дзен