— Более 40 лет я проработал в Институте истории, но я не хотел оставаться только кабинетным ученым. Я нашел выход в чтении публичных лекций по линии общества «Знание», — вспоминает ученый.
Жагарс — выдающийся лектор. Его заслуги в этом жанре признаны на республиканском уровне. В 1987 году он получил звание заслуженного деятеля культуры Латвийской ССР.
— Это была моя большая любовь, мне нравилось выступать перед людьми, — признается Эрик Адольфович. — Мне помогало то, что я свободно читал лекции на двух языках — русском и латышском. Это была уникальная вещь. Я разъезжал по всей республике, и именно я защищал советскую концепцию 1940 года.
Началось с того, что года полтора я читал лекции о международном положении. В Академии наук на эту мою лекторскую деятельность смотрели спокойно. Директора Института истории — и Штейнберг, и Дризул — сами были председателями общества «Знание», и им нравилось, что кто-то из их института тоже выступает. Преград там никаких не было.
Я с самого начала знал, что интересует слушателей — международное положение, юридические и медицинские вопросы. История не была востребована. Я пробил эту брешь, рассказывая о предмете своих научных изысканий. Мои лекции не носили компилятивный характер, я делился накопленными знаниями.
Вообще при выборе между научной и преподавательской работой, я выбрал бы преподавание, поскольку работа с людьми интереснее. Но без накопленного багажа знаний работать тоже нельзя. Просто пересказывать чужие наработки не годится. А если ты чувствуешь за собой силу документов, знаешь состав архивных фондов, можешь кому-то что-то посоветовать, видишь неисследованные темы, проблемы, это совсем другое дело.
Вот только фиксировать прочитанные популярные лекции и число слушателей Жагарс сообразил не сразу.
— Начал это делать только после 1974 года. Потом я кое-что восстановил, но не все. Оказалось, что на моих лекциях, а всего их было более полутора тысяч, побывало больше 100 тысяч слушателей.
В «логове эмиграции»
Пришлось Эрику Адольфовичу и за рубежом с лекциями выступать. В 1974 году по линии Общества культурных связей с заграницей и в рамках Дней СССР в Швеции Жагарс ездил в эту приютившую тысячи латышских беженцев скандинавскую страну.
— Выступал там с лекциями, в том числе — перед латышскими эмигрантами в Стокгольме. Перед шведами выступал с переводчиком. Полчаса давали на выступление, а потом вопросы, причем очень широкого диапазона. На лекции в Шеллефтео — это на севере Швеции — меня спросили об отношении к религии в Советском Союзе. Я ответил так: «Конечно, религия увлекает многих людей, но мы в Советском Союзе считаем, что лучше построить счастливое общество не на небесах, а на земле». На следующий день вышла газета: «Профессор из Риги говорит, что лучше устроить жизнь на земле, чем в небесах».
В Стокгольме была заключительная лекция. Я тщательно готовился, боялся каверзных вопросов. Пришли латышские эмигранты, украли со стола один статистический сборник, который я припас на случай очень конкретных вопросов. Говорил я по-латышски, а Николай Нейланд (он в то время возглавлял Шведское отделение АПН) переводил на шведский язык. Всплыла, конечно, Чехословакия. Я сказал, что официальная точка зрения такая, а я представляю свою страну и не могу ее критиковать, не могу критиковать ее руководство, но, что желательно было бы таких вещей избегать. Потом меня уже не посылали за границу выступать.
Неприятным в Швеции для меня был интерес разведывательных служб. Было ужасно противно. Уходишь, а в твоих вещах роются. Видно, что кто-то был у тебя в номере. Я взял листок бумаги, написал на нем «Lai dzīvo socialistiska revolūcija!» («Да здравствует социалистическая революция!»), и прислонил его к вазочке с цветами. Возвращаюсь. Вазочка опрокинута, вода разлилась, цветы выпали, и это был не ветер. Чем я мог привлечь внимание? Может быть, тем, что ходил по городу один. Наши-то обычно по двое-трое ходили.
«Доктор Геббельс»
— Выступая перед аудиторией, неважно, в Риге, в провинции или за границей, я старался не повторяться, даже если тема была одна и та же. Это всех очень удивляло и восхищало. Мадонский учитель истории Тренцис однажды подошел ко мне и говорит: «Я уже в четвертый раз вас слушаю, и вы всегда говорите что-то новое». Лектор не должен превращаться в граммофон.
Очень благодарной была Латгалия, куда посылали русских лекторов, выступавших по-русски. Но не это было плохо, а то, что они абсолютно не знали истории Латгалии и Латвии. Был я как-то на учительской конференции в Даугавпилсе, в тамошнем театре. Театр был полон, я был в ударе. После перерыва ко мне подошла группа старых учителей: «Мы вам искренне благодарны. Вы нам напомнили о 1940 годе, когда были учительские конференции. Мы-то думали, что все это уже забыто, а мы ведь были участниками этих событий. Вы первый подняли эту тему. Спасибо вам».
Потом на улице ко мне подошли два человека среднего возраста и говорят: «Мы прослушали вашу лекцию. Вы выступали, как доктор Геббельс».
Я вначале смутился, в дискуссию вступать не стал, а потом понял, что это был комплимент, потому что Геббельс, в отличие от Гитлера, был действительно блестящим оратором, мог зажигать зал. Они сравнивали меня с ним не по содержанию лекции, а по уровню ораторского мастерства.
Или приезжаю в Краславский район. Надо читать лекцию мелиораторам. Собрались ребята: трактористы, механизаторы, мелиораторы. Им на работу, а тут лекция по истории Латвии. А я взял информацию для сравнения из книги «Daugavpils apriņķis senāk un tagad» («Даугавпилсский уезд в старину и сегодня»), а там целая глава о мелиорации в Даугавпилсском уезде. Они обалдели. Я говорил с ними о том, что им было интересно. И так везде. Я всегда искал подход к аудитории.
5057 студентов
С конца 70-х годов Латвийский Государственный университет стал приглашать Жагарса для чтения историкам отдельных курсов.
— А раз ты работаешь со студентами, тебя выбирают в научные руководители при написании дипломных работ. У нас ведь не назначали руководителей, каждый студент сам выбирал, кого считал нужным. Многие стали приходить ко мне и прекрасно защищались. Я зарекомендовал себя как хороший научный руководитель, и в 1982 году, не уходя из Института истории, получил место штатного преподавателя.
В 1982 году заведующим кафедрой Истории СССР на историческом факультете университета стал Хенрих Стродс. Он принялся «обновлять кадры».
— Строд хотел дать студентам новых лекторов, «оживить» свою кафедру исследователями из Института истории, где сам прежде работал. Я брался читать всё, что мне предлагали. В критических ситуациях заменял и самого Строда.
Досталась Жагарсу и русская группа вечерников.
— Во-первых, я мог читать на двух языках. Во-вторых, я жил буквально напротив, в доме, где на первом этаже располагался магазин «Орбита»; мне далеко ходить не надо было, а коллегам не хотелось ездить на факультет по вечерам, да и читать на русском языке они тоже не хотели. Читать в русской аудитории было немножко сложнее, чем в латышской. Там другой подход к студентам. Латышские студенты брали всё, как есть, а русские были дотошнее, они иногда задавали вопросы, интересовались шире.
Я проводил со всеми студентами, с которыми работал и у кого было желание, экскурсии по воскресеньям. Приходили они сами, их жены, дети, друзья. Один раз был Игорь Гусев. Его это очень заинтересовало. Он стал сам искать, рыться в материале. Я считаю, что дал ему импульс в этом направлении.
Лет шесть или семь я числился доцентом. Когда в 90-х годах стали преподавать историю Латвии на всех факультетах, появилось много часов. Строд взял кое-кого с кафедры Научного коммунизма и с кафедры Истории КПСС. Кафедра расширилась, и на ее базе была создана кафедра Истории Латвии, куда я и попал. Я подсчитал, за годы работы в университете у меня на разных факультетах было 5057 студентов. Причем тех, что слушали у меня более одного курса, я по второму разу не считал. У 129 человек я был научным руководителем или оппонентом на защите.
По моральным соображениям
— В конце концов пришлось уйти из университета. В 2004 году в преддверии очередного сокращения бюджета нынешний завкафедрой Айвар Странга сказал, что в следующем году со мной не будут продлевать договор. Я пошел работать в школу. Три года работал одновременно в двух русских школах. В латышскую школу работать не пошел; не хотел, чтобы бабушки учеников трепали мое имя. Четыре лата прибавки к пенсии заработал.
Может быть, я и дольше работал в университете, мне эта работа нравилась, но тематика моя — 1939/40 год — самое острие самых сложных вопросов в истории Латвии. Поэтому, когда началась люстрация и перетасовка кадров, я первый был кандидат на вылет. Мне сказали: «Ты напиши, что ты отрекаешься от своих прежних взглядов, что ты лгал, и мы оставим тебя в университете». Но по моральным соображениям я решил этого не делать. Я много выступал с лекциями перед населением. Меня хорошо знали, и мои взгляды были хорошо известны. Я бы и на улице показаться не смог от стыда.
Нострификацию Жагарс не стал проходить по тем же причинам. Могли ведь и «зарубить».
— Когда в Сейме обсуждали вопрос, не присвоить ли кандидатам наук докторские степени автоматически, Карлис Шадурскис выступил против. Процитировал несколько строчек из автореферата моей диссертации и говорит: такое человек написал, разве можно давать ему докторскую степень, чтобы он гранты получал.
Так что могли и не утвердить, хотя моя защита в свое время прошла безупречно. Около 20 отзывов было на мою кандидатскую диссертацию, включая отзыв самого академика Минца. Был и интерес к теме, и поддержка людей, и книга на основании диссертации вышла. Но тема!
Тогда-то академик Граудонис и предлагал мне написать статью, по сути дела, покаяться, чтобы получить докторскую степень. Но я на это не пошел. Мне не нравятся ренегаты. Взгляды меняются, и у меня они уже не те, что раньше. На какие-то уступки я тоже пошел, соединив две концепции — оккупации и революции. Не я первый. До меня это сделали два ведущих литовских историка. У нас по этому пути пошли Вероника Канале и профессор Варславан. Я тут не оригинален. Но я не хотел быть ренегатом, не хотел перечеркивать всю свою жизнь. Я не занимался конъюнктурой, это были мои убеждения.
Тема 1940 года мне не нравилась, она досталась мне случайно. Но потом я увидел, что это продолжение революционной борьбы, эпизодами которой были и 1905-й, и 1917-й, и 1919 год. Мне это было близко, и я это принял.
Я руководствовался убеждениями, а не материальными выгодами. Материальных выгод и карьеристских соображений у меня не было. Я просто защищал концепцию революции в научной среде, защищал ее перед населением. Отказаться от этого? На каком основании? Чтобы кому-то угодить? Это же смешно!
Бедняга Стродс
— Вот Строд умел быть востребованным при любой власти. В советское время он ездил на научные конференции в Америку, во Францию. Он был, безусловно, знающий человек и очень плодовитый автор. Юрий Нетёсин, историк-экономист, говорил, что Строд — это кролик. У него 600 или 700 работ, включая статьи и очерки. Никто в Латвии столько не написал. Он мог приспособиться: сначала писал одно, а потом — другое.
Из университета Строда все же убрали. По сути дела, прогнали. Молодые профессора его выгнали. Потом он все время ругался, что его выгнали профессора-коммунисты, т. е. бывшие коммунисты. Какой бы ни был у Строда характер, но он защищал свою линию. Его сменил Айвар Странга, которого Строд после развала Института истории партии, где тот работал, взял к себе на кафедру. Как лектор Станга все же на порядок выше.
А Строд устроился в Музей оккупации, и, поскольку он все-таки был знающим человеком, то при нем, пока он был замдиректора по науке, в музее проводилась научная работа, выходили большие ежегодники. Его не стало, и ежегодники не выходят, потому что нет человека, который мог бы возглавить и направить научную работу.
Со Стродом у меня связан один эпизод. Я когда-то руководил методологическим семинаром в Институте истории. Это была форма партийной учебы в академических институтах всего СССР. Тогда понимали, что невозможно заставить академиков изучать какие-то постулаты партийных решений и материалы съездов. Пусть тогда они изучают свои научные проблемы, но в форме философского и теоретического осмысления. И вот, на одном из таких семинаров Строд делает доклад по аграрным вопросам XIX века в Латвии. Главная мысль — капиталистические отношения в сельском хозяйстве Латвии зародились задолго до освобождения крестьян в 1817-1819 годах.
Вдруг, я вижу, что его оппонент, Василий Васильевич Дорошенко, известный наш исследователь Средневековья, идет с кулаками к трибуне. Сейчас будет драка. Я встал между Стродом и Дорошенко и говорю: «Василий Васильевич, садитесь, пожалуйста». Посадил его, успокоил и говорю: «Если вы не признаете мнение Строда, которое, конечно, нужно еще научно обосновать, то вы скатываетесь в чистый субъективизм. По-вашему выходит, что Александр I, вдруг, своим решением захотел освободить крестьян от крепостной зависимости, а экономических и социальных предпосылок у этого явления, выходит, и не было». И потом, когда Строд готовился к защите диссертации, Дорошенко выступал очень резко, нашел у того какие-то мелкие ошибки. Бедняга Строд повез диссертацию в Москву защищать. Москвичи поддерживали его, а не Дорошенко.
Может быть, Строд держал меня, отчасти, и из-за чувства признательности, хотя к нему ходили некоторые мои коллеги с вопросом: «Сколько ты будешь держать на кафедре этого старого большевика?». Он сам мне это передавал, не называя, правда, фамилий. Строд меня берег, потому что ему было важно, чтобы студенты не жаловались на преподавателей.
Момент разобщенности
Хотя и со стороны студентов поступали «сигналы», их публиковали в республиканской печати и в студенческой газете. Имя Жагарса внесли в черный список Латвийского радио. На 10 лет радиоэфир для него был закрыт. Кто-то пытался вычеркнуть ученого из жизни. Не вышло.
— Публикация статьи обо мне в «Журнале Института истории Латвии» (Bērziņš V. Vēsturniekam Ērikam Žagaram — 80. // Latvijas Vēstures institūta žurnāls. 2015. № 3) продлевает мне жизнь. Попробуй теперь меня выкинуть из истории! И я рад, что в этом номере я представлен не только как ветеран исторической науки, но и как автор рецензии на изданную в России книгу Николая Черушева о Вациетисе. Молодое поколение историков будет знать обо мне.
Янис Керусс, которому я передал свои часы в университете, приглашал меня выступить с лекциями перед магистрами и бакалаврами. Я рассказывал им о том, как мы работали, какие проблемы стоят перед исторической наукой. Преемственность — важная вещь. Есть, конечно, те, кому это не интересно, но большинство оглядывается на своих предшественников.
Из латышей наибольшей из женщин была Екатерина Первая, а из мужчин самую высокую должность за всю историю занимал Юкум (Иоаким) Вациетис — главнокомандующий всеми Вооруженными Силами РСФСР в 1918/19 году. С какой целью я написал рецензию на книгу Черушева «Вацетис — Главком Республики»? Чтобы латыши знали об этом издании. Издание-то российское, а наша самая страшная беда — это отвержение всего, что написано на русском языке. Вы думаете, латыши читают книги на русском языке? Очень редко, кто это делает. И то не по истории.
Это момент разобщенности. Они не читают русских авторов не потому, что там что-то не так написано, а по определению: «Nevajag. Mēs negribam. Krievus mēs nelasīsim un tā tālāk. Pat klausīties negribam. Viss» («Не надо. Мы не хотим. Русских мы читать не будем и так далее. Даже слушать не хотим. Всё»). А я хочу пробиться, чтобы, по крайней мере, историки знали, что такая книга есть. Латышский вариант рецензии вышел в «Журнале Института истории Латвии», а русский вариант (они не идентичны) выйдет в московском «Журнале российских и восточноевропейских исторических исследований».
Для сборника «Латышские имена в истории России» я написал статью «Императрица Екатерина Первая», где доказываю, что вторая супруга Петра Первого была по национальности латышкой. Я разобрал все версии: немецкую, литовскую, русскую, финскую, польскую и пришел к выводу, что она латышка. Книга выйдет сразу на двух языках, способствуя очень благородной цели, которой я в меру своих сил тоже служу: сближению латышской и русской групп населения Латвии. Среди русских я, участвуя в различных мероприятиях, стараюсь поддерживать благожелательное отношение к латышам, а в латышской среде делаю все, чтобы уменьшить антирусский настрой.
Большое ренегатство
— Кстати, «Журнал Института истории Латвии» не такой уж и страшный. Страшным был журнал, который издавала Любовь Зиле — «История Латвии» («Latvijas vēsture»).Его издание сейчас прекратилось. Зиле уже больше не издает журнал. Кончилась, как говорится, ее песенка. Когда член ЦК КПЛ, сподвижница Восса вдруг начинает издавать журнал такой направленности, то только с целью спасти себя в изменившихся обстоятельствах. И она весьма успешно это делала. А как она получала деньги, как доказывала свою нужность! «Как, вы выступаете против подлинной истории!?». И никто не мог отказать.
Ее настоящая фамилия Денисова. Она сама была из Латгалии и выдвинулась по комсомольской линии. Андрей Зиле был третьим человеком в ЦК по влиянию на все процессы после первого и второго секретарей: он распределял все путевки, квартиры, командировки и т. д. Как удержать все эти льготы? Эту проблему она решила через большое ренегатство. Устроила журнал, который, наряду с Музеем оккупации и Комиссией историков при президенте, наломал такого, что потом годами никто не сможет разобрать: столько написано.
А как это происходило? Вывешивается на факультете объявление: «Предлагаем темы для студентов и аспирантов. Гонорар — 200 латов за один печатной лист». И следуют темы. Студент-пятикурсник видит тему: ну, почему не написать, почему не заработать 200 латов? Он идет, пишет, попадает в сборники и — всё, он начал крутиться в этом. Он уже понял, чего от него хотят, что берут и за что платят. А за другое уже не платят. А тех, кто мог оппонировать, уже просто нету. Их смели.
Давление националистической среды очень чувствуется. Они любого объявят изгоем, кроме Раймонда Паулса, которого боятся тронуть. А чувствовать себя изгоем никому не хочется. Всё это идет с Атмоды и начала 90-х годов. Все понимали, что нужны перемены, но первое свое правительство Ивар Годманис составил не из радикалов, а из старого аппарата. Две группы населения: бывшие репрессированные и в еще большей степени бывшие легионеры имели очень активных лидеров и приобрели большой вес в обществе. Трудно судить сейчас, в какой степени они были выходцами из советских секретных служб, а в какой степени ими двигало личное честолюбие.
Основная линия
— Так было и с историками. И Странга, и Инесис Фелдманис, и Дайна Блейере, и другие не были русофобами. Все они были членами Коммунистической партии. Но они поняли: если идти нормальным путем, им для самоутверждения потребуется 5-10 лет, а тут — моментально. Только поддакивай ультранационалистам. И все шло по нарастающей, прагматичные голоса затихали, их просто затирали. Главную роль в этом сыграла пресса, средства массовой информации. Когда пошел «Labvakar»(«Добрый вечер»), стало понятно: чем дальше ты идешь в игре на национальных чувствах, тем лучше. Игра на национальных чувствах — очень опасная вещь. Она-то и погубила советскую власть.
В советское время было много таких проблем, которые вообще не упоминались и не изучались. Практически закрытой для изучения была тема латышской эмиграции, поскольку было дано указание: не допускать никаких ссылок на эмигрантскую литературу, а латышскую эмиграцию вообще можно только ругать.
Политика руководства Института истории сводилась к отказу от изучения буржуазной Латвии, а это период в 20 с лет: 1920-1940 годы. «Пусть лучше нас ругают за то, что мы не изучаем, чем нас будут ругать за то, что мы ее восхваляем и популяризируем», — говорили они. Ни одного большого исследования по истории буржуазной Латвии в советский период вы не найдете. Институт истории интересовало только революционное движение, а гражданская история не изучалась.
А кто начал изучать буржуазную Латвийскую республику? Латвийский университет. Профессор Альберт Варславан собрал тогда еще молодых ребят — Зунду, Странгу, Фелдманиса, и они стали изучать внешнюю политику Латвийской Республики. В советском духе, конечно. Но таким образом университет перехватил тему буржуазной Латвии.
И вот, когда началась Атмода, хватились, а по истории буржуазной Латвии ничего нет. И все, кто хотел — тот же Висвалдис Лацис и другие публицисты — могли на этом спекулировать. Кстати, Лацис очень хотел, чтобы его считали историком, даже хотел защищать в университете докторскую диссертацию, но ему не дали, сославшись на его преклонный возраст.
Этот человек, конечно, озлобленный. Его легионерское прошлое мертвой хваткой брало за душу. Вот он теперь и заявляет, что «воевал за свободу Латвии». Он врал, конечно, что легионеры никогда не воевали на Западе и не подымали руку на западных союзников. Даже в Италии в плен к союзникам попало 500 или 600 пленных легионеров. Откуда они там взялись, что они там делали? И летчики латышские воевали и сбивали английские самолеты над Германией, а Лацис кричит, что легионеры только с большевиками воевали.
Легионеры — это еще одно табу. В советской литературе об участии латышей в немецких формированиях — воинских или полицейских — ничего не было. Если идет речь о партизанском движении, то там фигурируют полицейские батальоны, но без упоминания их этнического состава. И это не латвийские историки не хотели изучать легионеров. Это было решение ЦК Компартии Латвии, которое считало, что не надо нам становиться в позу главных фашистов СССР, чтобы это не обернулось против нас, чтобы потом нам не говорили, что ваши воевали против нас в эсэсовских частях. Руководство республики не желало эту тему поднимать, чтобы это не бросило тень на них же самих, хотя никакого отношения к легионерам они не имели.
Кстати, Гитлер очень следил за расовой чистотой вермахта, поэтому участие иностранцев в военных действиях допускалось только в частях SS. Между тем, в 1935 году в Москве вышел перевод книги Конрада Гейдена «История германского фашизма», в которой изложение было доведено до прихода Гитлера к власти. И там рассказывается, что в 1839 году молодая девушка Мария поступила в Вене в услужение в дом банкира Ротшильда, а через девять месяцев ее изгнали оттуда с ребенком, которого она прижила в этом доме. Ее выдали замуж в сельскую местность за какого-то Шикльгрубера. Мальчик вырос, устроился на работу в таможню, у него родился сын — будущий Адольф Гитлер, гонитель евреев, в жилах которого течет еврейская кровь, возможно даже — потомок Ротшильдов.
Из опубликованных бесед Альфреда Розенберга с Адольфом Гитлером, в которых решалась судьба Латвии, вытекает, что все образование, начиная с начальной школы, предполагалось вести на немецком языке. Такова была гитлеровская линия. Украинцев вообще не учить немецкому языку. Почему? Украинцы — плодовитый народ, их очень много. Освоив немецкий язык, они будут хозяйничать в Новой Европе.
Для русских предполагалось установить колониальный порядок по образцу того, что англичане установили в Индии. Только англичане 200 лет его устанавливали в Индии, а немцы в России должны за 20 лет справиться.
И такая деталь. Для установления колониального порядка в России потребуется много чиновников, знающих немецкий и русский язык. Вот для этого Гитлер предполагал частично использовать латышей и латышскую интеллигенцию. Этим объясняется, например, почему команду Арайса, всех этих расстрельщиков евреев и советских активистов, в конце 1941 года перебросили под Ленинград. Ведь в случае взятия Ленинграда пришлось бы разбираться с местным населением, а для этого немецкие солдаты были непригодны. Надо, по крайней мере, знать русский язык, чтобы допрашивать и опрашивать население. Вот команду Арайса и думали бросить на зачистку города.
Спокойная стагнация
Жагарс, как никто другой в Латвии, способен объективно оценить путь, пройденный латвийской исторической наукой за последние 25 лет. Ее нынешнее состояние он определяет словосочетанием «спокойная стагнация».
— Выделяются две основные линии: латышская и русская, которые почти нигде не пересекаются. Если русская линия, благодаря работам московского историка Владимира Симиндея, еще как-то откликается на то, что делают латышские историки, то латышские авторы практически полностью игнорируют русскую линию.
Подвижек нет, никаких дискуссий не происходит, хотя темы для дискуссий имеются. Те же латышские стрелки. Никак не могут с ними и с их ролью в истории России и Латвии разобраться. Дискуссий по истории латышского легиона тоже не ведется, хотя на Первом съезде историков Латвии профессор Трейс прямо спросил: «Когда вы закончите говорить о том, что легионеры сражались за свободную Латвию? Когда прекратится этот миф?». Ему тогда никто ничего не ответил, а Фелдманис в своих работах написал, что это «вынужденная коллаборация», т. е. оправдал сотрудничество с немцами.
Условий для завершения периода стагнации Жагарс пока не видит. Ничего не изменится, пока не произойдет смена поколений, полагает ученый. Он очень надеется, что, встречаясь с научной литературой, сталкиваясь с историческими фактами и документами, молодые исследователи не смогут оставаться в плену догматических построений.
— Есть группа молодых историков, которые не следуют основной линии латышской историографии, определяемой такими авторами, как Инесис Фелдманис, Антоний Зунда, Айвар Странга, а пытаются сказать свое слово, опираясь на исторические факты, на документы. И если документы расходятся с генеральной линией, то они занимают более осторожную позицию и более объективны в своих взглядах. Они все мои бывшие ученики, и я рад, что могу на них в какой-то степени повлиять, ободрить или дать совет.
У Жагарса есть мечта. Он мечтает, чтобы латышские и русские историки в Латвии сели за один стол, и, невзирая на разногласия, творчески подискутировали, рассмотрели различные проблемы.
— Вряд ли они придут к согласию, но, по крайней мере, пускай выслушают аргументы друг друга. Фантастическая, несбыточная в настоящий момент идея, но почему бы не мечтать о хороших вещах? Я сам балансирую между латышами и русскими, и не потому, что я какой-нибудь там хамелеон. У меня нет предубеждения ни к одной из сторон. А жизнь — она сложная штука.
Три аргуса
— Любая власть, независимо от политического строя и формы правления, заинтересована в том, чтобы освещение истории шло в рамках проводимой политики. И во Франции так, и в Германии, и особенно в Соединенных Штатах Америки. Критических выступлений против своей страны никто не любит. Все хотят, чтобы «моя страна» всегда была права, всегда на высоте, чтобы «наши предки» всегда были мудрые и смелые. Все позитивные с точки зрения власти моменты всегда выслеживаются, а отрицательные — замалчиваются.
К счастью для научной истины, рядом с историей латышского народа есть история еврейского народа в Латвии и есть история русского народа в Латвии. На сегодняшний день спасение исторической науки Латвии в том и состоит, что она разрабатывается по национальным линиям — латышской, русской и еврейской, полагает Жагарс.
— Безусловно, это хоть какой-то залог научной объективности. Что в этом плохого? Пусть будут разные взгляды, разные концепции. Если одни что-то замалчивают, другие тут же это вскрывают, и любой здравомыслящий человек способен обратить на это внимание. Почему Фелдманис в книге о Второй мировой войне (Фелдманис И. Крушение надежд. Новый взгляд на события Второй мировой войны в Латвии. Рига, 2015) даже не упоминает о том, что накануне вторжения в СССР Гитлер и Розенберг решили после оккупации Латвии уничтожить как враждебных германскому духу и идее 30-40 тысяч представителей латышской интеллигенции? Потом, когда произошла депортация 14 июня, Розенберг сказал, что «русские нас опередили, и теперь не Германия главный враг латышского народа, а Советский Союз». Почему об этом нигде не пишется?
Сферы влияния
Другой вопрос, как относиться к эмигрантской латышской историографии?
— Неоднозначный корпус. Эмигрантская историография начиналась со злобных и грубых выпадов, продиктованных ненавистью к произошедшим в Латвии переменам. Это хорошо видно, например, по статье об инкорпорации Латвии в состав СССР в изданной в Стокгольме энциклопедии А. Швабе. Там абсолютнейшая мура написана, вроде того, что в Латвии женщин заставляют выходить замуж за монголов, чтобы смешать национальности.
Но в эмиграции появился и целый ряд серьезных научных исследований. Арнольд Айзсилниекс написал обстоятельную монографию по истории экономики Латвии. Эдгар Дунсдорф продолжал работать в эмиграции, создавая серьезные научные исследования. Также Эдгар Андерсонс пытался объективно подходить к изучению прошлого. Он и на мои работы много ссылается. Правда, у них не было архивов, но они опирались на имевшиеся в их распоряжении документы, и они не были такими оголтелыми, как авторы первых работ, вышедших за границей во второй половине 40-х годов.
При этом западные латышские историки ничего, кроме ругани, не могли противопоставить советской историографии. От ее анализа они уклонялись так же, как это делают их нынешние латышские коллеги, утверждает Жагарс, по мнению которого латвийская историография советского периода незаслуженно предана забвению.
— Я регулярно посещаю Национальную библиотеку и вижу по библиотечным полкам, что вся литература советского периода отставлена на второй план, убрана в подсобные помещения. Каталогов сейчас никаких нет. Никто, кроме Александра Иванова из Даугавпилсского университета, эти работы даже не упоминает. В списках литературы, завершающих монографические работы современных латышских историков, советских изданий вы почти не найдете.
Напротив, эмигрантская историография сильно повлияла и продолжает влиять на современную латвийскую историческую науку. В начале Атмоды работы эмигрантских историков вдруг появились на рынке исторической литературы. В Латвию привезли нераспроданную часть тиражей, многие книги переиздали. Эта практика продолжается и сегодня.
Все же Жагарс не разделяет мнение, что именно эмигрантская историография выдвинула концепцию советской оккупации Латвии. Более сильное влияние, по его словам, в этом плане оказала германская антисоветская литература.
— Взгляды эмигрантских историков, конечно, повлияли на представителей латвийской историографии, но концепция оккупации разрабатывалась и разрабатывается местными кадрами. Сама по себе концепция оккупации появилась достаточно поздно, только в 80-е годы. Вначале об этом не говорили и не писали. И не латышские авторы изначально придумали концепцию оккупации. Она родилась с подачи немцев.
Именно у немецких, а не у эмигрантских авторов Маврик Вульфсон взял всю эту свою теорию про секретные протоколы к советско-германскому пакту о ненападении. Борис Мейснер, участник «восточного похода» Гитлера, зондерфюрер SS заместитель начальника отдела «1С» (разведка и контрразведка) штаба 18-й армии, входившей в состав группы армий «Север», в 1952 году издал в Западной Германии книгу о захвате Прибалтики Советским Союзом. Позднее в этом направлении начал работать Дитрих Лебер (сын сенатора времен Латвийской Республики), которого в начале 90-х годов прислали в Латвию надзирать за латвийскими историками. А потом г-н Сорос собрал молодых ребят, отправил их в университеты Дании, Венгрии, Германии; они там прошли обучение и вернулись в Латвию.
В 90-е годы за деятельностью латвийских историков присматривал Лебер, но в 2004 году он скончался, и теперь таким куратором в Латвии является Эрвин Оберлендер, утверждает Жагарс.
— Германия всегда имела своего человека в исторической среде, который наблюдал, как бы здесь не возобладали антинемецкие настроения. Отец Оберлендера человек с биографией. В 1933 году Теодор Оберлендер возглавил Институт восточноевропейской экономики при Кёнигсбергском университете. Перед войной его назначили комиссаром батальона «Нахтигаль», который устроил резню во Львове. С осени 1941 года до июня 1943 года он командовал батальоном «Бергманн», а после войны он был министром в правительстве Аденауэра.
А его сын стал историком, в переломные годы приезжал в СССР, специализируясь по международным отношениям в XIX веке, читал — слабо читал — лекции в Латвийском университете. Но он продолжает дело Лебера. Время от времени приезжает в Ригу и инспектирует, что здесь происходит. Их главная цель — не допустить, чтобы среди латышских историков возобладала антинемецкая линия. Это очень для них важно. Опорами немецкого культурного влияния в Латвии служат Институт Гёте, что находится прямо на задворках Сейма, и Дом Менцендорфа в Старой Риге на улице Грециниеку.
Политический заказ
Но рано или поздно все возвращается на круги своя. Игнорировать весь корпус историографии советского периода не удастся, как бы кто ни пытался, уверен Жагарс. Какое-то влияние она окажет, как-то да прорвется.
— Всё упирается в людей. Если будут поколения историков, которые не буду зациклены на борьбе с прошлым, так оно и произойдет. Противопоставление различных периодов истории, как это зачастую происходит в России и в Латвии, связано с интеллигенцией. От нее исходит полное отрицание то одного, то другого, то третьего. Сначала Латвийскую Республику отрицали, теперь — Советскую Латвию.
Когда началась Атмода, я еще жил в доме напротив Памятника Свободы. Я видел все события 14 июня 1987 года, фиксировал их по часам. Я видел, как появилась женщина с ребенком и возложила цветы с обратной стороны памятника, как, откликаясь на призывы радио «Свободная Европа», стал собираться народ. Я открыл балкон, слышал все, что там было. Потом спустился вниз и ходил среди этой публики. Я сразу понял, что никакое это не демократические движение за перемены к лучшему, а плохо замаскированная враждебность ко всему советскому. Люди были враждебно настроены, говорили: «Ты и за это ответишь и за то; легионеры были прекрасные…».
А у нас было очень много наивных дураков, которые думали, что все ограничится плюрализмом мнений на горбачевский манер. А потом стали заклеивать написанные по-русски названия улиц. Это страшная картина. В первые годы все было более-менее спокойно, но радикалы травят буквально каждого, кто не с ними. Композитора Иманта Калниньша «Latvijas avīze» («Латвийская газета») травит, называя его уже не только «любителем Путина», но и «любителем русских». Полностью овладеть обществом им не удалось, но, к сожалению, история обслуживает их, служит их интересам.
По словам Жагарса, исторические концепции, лежащие в основе внутренней политики государства, в частности, в вопросе разделения народа Латвии на граждан и неграждан, подогнаны под одну большую идею: не допустить расширения оппозиционного блока.
— Считается, что так называемые неграждане являются потенциальными избирателями русских оппозиционных партий. Чтобы не расширять их электоральную базу и сохранить монополию на власть латышских партий, эта часть населения должна быть отстранена. Но просто так взять и сказать: отстраняем вас, потому что вы русские, нельзя и не хочется. Нужно найти научное «обоснование». Так что историки Латвии выполняют политический заказ: найдите аргументы, чтобы отстранить часть населения от управления страной. Аргумент такой: эти люди следствие оккупации. А чтобы никто против этого не выступал, ввели наказание: три года тюрьмы за отрицание оккупации. Теперь они обеспечили себя против критики, по крайней мере, в Латвии. На долгие годы обеспечили.
Кстати, нам, российским латышам, не давали гражданство Латвии. Это была большая трагедия. Во многих латышских семьях, кто-то из супругов имел гражданство, дети были гражданами, а второй супруг оставался негражданином. Я состоял в правлении Общества российских латышей. Это было единственное проявление моей общественной активности после Атмоды. Читал лекции его членам, чтобы они могли подготовиться к натурализации. Мы привлекали внимание журналистов к проблеме и добились того, что Сейм на шесть месяцев разрешил тем латвийцам латышского происхождения, что сами не проживали в Латвии на момент 1940 года и не имели родителей, проживавших тогда в Латвии, получить гражданство в порядке регистрации. Так я получил гражданство. Только в 1997 году.
Вот, почему русское население проявляет пассивность? Почему оно отказывается поддерживать тех, кто выражает и отстаивает их интересы? Ладно, сейчас, но в годы последней Атмоды они ведь имели громадную силу. В одной только Риге! Но русские ушли от активной позиции тогда и уходят сейчас. Стоит задуматься, почему?
Задание выжить
— Так что не столько исторические взгляды диктуют внутреннюю политику, сколько внутренняя политика и ее потребности диктуют исторические концепции. Когда при Ульманисе, в 1936 году, создавали Институт истории Латвии, в уставе написали: задачей института является написание истории Латвии в духе национализма и исторической правды («…latviešu un vispārīgās vēstures notikumu un parādību pētīšana un noskaidrošana nacionālisma un patiesības garā»). Такова была официальная линия, проводившаяся в Латвии с 1936 года. Это была заявка на то, что историю Латвии следует рассматривать с точки зрения латышской нации в таком смысле: что для нее приемлемо, то и есть историческая правда.
Конечно, латышскость и историческая правда вступают в некоторое противоречие, поскольку историческая правда берется не в абсолюте, а рассматривается с национальных позиций. Но именно этот подход определяет сегодня генеральную линию латышской историографии. Анализ соотношения латышскости и исторической правды — довольно скользкая тема, поскольку с тем же мерилом можно подойти и к русской истории, и к немецкой истории, и к американской истории. Абсолютной исторической правды не бывает, и чтобы все были довольны, такого не будет. Тем история и интересна, что есть разные точки зрения. А если нет выбора, если повторяются одни и те же постулаты, то историкам и делать нечего, им нечего изучать.
Сегодня перед исторической наукой в Латвии стоит, прежде всего, задача выжить, считает ученый.
— Существование латвийской исторической науки под вопросом. Для ее развития жизненно важен комплекс факторов: финансирование, кадры, научные руководители, способные вести за собой эти кадры. Кадры без руководства не могут. Финансирование сейчас очень бедное. Как сказал академик Страдиньш, сейчас у Института истории трудное время, но он нашел отдушину, получив деньги на исследование деятельности КГБ. Это ведь страшно, что существование института зависит от таких заказов. А потом еще говорят об отсутствии влияния государства, критикуют тоталитарные режимы за вмешательство в научную жизнь.
Институт истории в тяжелом экономическом положении. Раз нет денег, значит нельзя набрать и удержать молодые кадры. Но даже если есть кадры, для них отсутствует руководство. Есть так называемые львы, но они не у дел. Они сидят каждый в своей клетке. Разрыв преемственности, который возник еще в советское время, усиливается.
Хорошо еще, что на деньги Латвийского фонда культуры издается журнал Института истории. Но каждый год ставится вопрос, будет он издаваться или не будет? Университетский журнал пока прекратил свое существование, но с нового года его издание планируется возобновить уже под редакцией Фелдманиса. Историкам же надо где-то публиковаться.
Из-за отсутствия финансирования, притока молодых кадров и подлинного научного руководства кадрами историческая наука находится в очень тяжелом положении. Отсутствие дискуссий, серьезных больших конференций, на которых имело бы место столкновение взглядов и мнений, тоже серьезная проблема латвийской исторической науки. Масса больших тем по истории Латвии всё еще ожидает своего исследователя. Некоторые из них Жагарс тут же называет.
— Политика Германии в Прибалтике в период Первой мировой войны (Латвию тут не выделишь, поскольку Латвии тогда не было). Это и планы немецкой колонизации Курземе, и действия германских оккупационных властей, и запрещение школьного образования на латышском языке, и политика в сфере высшего образования, и фон дер Гольц с Бермондтом. Кстати, Латвия в годы гитлеровской оккупации изучена также весьма фрагментарно.
Уровень жизни в довоенной Латвии. Материалов много, но нужно разработать методологию, здесь больше работы для экономистов, а не историков. Картина может получиться весьма живописная. Экономический рост в Латвии в межвоенный период был большой, но уровень жизни был довольно низкий. А сейчас нам говорят, что мы жили чуть не богаче всех в Европе. Над исторической правдой преобладают воспоминания старушек, бывших тогда еще детьми.
Давно пора поставить вопрос, почему Латвия капитулировала перед СССР? Эту тему в 1970-е годы поднимали в эмиграции бывшие офицеры Латвийской армии. Они спорили: могла ли Латвия сопротивляться СССР или не могла? Но аргументы ими брались с потолка, поскольку вся военная документация, все планы и т. д. остались в Латвии. С другой стороны, важно понимать, каковы были намерения и возможности потенциального противника. Мне странно, что при том громадном финансировании, каким располагает Минобороны, оно эту тему игнорирует.
Наконец, сельское хозяйство Латвии в послевоенные годы. Сейчас научное сообщество интересует только высылка, коллективизация и так называемое национальное сопротивление. При том, что ни экономическая политика в целом, ни налоговая политика, ни отдельные экономические мероприятия не изучены. Преобладает конъюнктура, а вся социально-экономическая история, то есть основа общества, остается за кадром.
Концептуальный кризис
Недавно я посмотрел новый учебник Истории Латвии, который для учащихся четвертых классов написали четыре ученые дамы. Посмотрите, как скомпонована эта книга. Что там интересно? В разделе о послевоенном советском периоде текст говорит одно, а фотографии — другое. Рассказывается о подавленности латышей, а на фотографиях Праздник песни, танцующие пионеры, улыбающиеся октябрята. Иллюстративный материал входит в противоречие с основными тезисами и концепцией.
Всё не могут создать третий том «Латвии в ХХ веке» («Latvija XX gadsimtā»; 1-й том (1900-1918) вышел в 2000 году, 2-й (1918-1940) — в 2003 году), посвященный периоду Второй мировой войны (1940-1956 гг). Литература существует громадная, есть документы, но нет руководителя, который мог бы завершить работу. Это же как минное поле! Ведь надо дать научный анализ. Это же не поделка, вроде тех, что Висвалдис Лацис написал. Пробуксовка с изданием третьего тома — показатель кризиса, в котором оказалась историческая наука в Латвии. Это и финансовый, и кадровый, и организационный, и концептуальный кризис. Факты, особенно относящиеся к послевоенному периоду, входят в противоречие со многими действующими политическими установками.
Как-то они всё это склеят, но тут еще и другое. Ведущие латышские историки уже выступили со своими взглядами. Понаписано много и ими, и ультранационалистами из газетки Айвара Гарды. И вдруг выйдет книга, в которой эти взгляды так или иначе оспариваются. Вот они и боятся бросить кусок мяса на растерзание всей этой своре. Никому не хочется класть голову на плаху. При всей своей правоверности они понимают, что с них спросят по гамбургскому счету, потребовав научного подхода в разрешении существующих исторических проблем. Они же видели, какую бурю вызвала одна только фраза о Саласпилсском концентрационном лагере в книге «История Латвии. ХХ век», к которой сама Вайра Вике-Фрейберга предисловие написала.
Придется подождать
— Я знаю, что мои дни подходят к концу. Я конкуренции не боюсь. Я готовлюсь к худшему, но не собираюсь спешить. Пока могу, я работаю.
Моя жизненная программа выполнена не до конца. Я хотел написать книгу для себя и сделал это. Моя монография о преобразованиях в Латвии в 1940/41 году вышла на латышском и английском языках. 36 лет прошло с тех пор, а в латвийской историографии нет работы, которая бы затмила, а тем более — стерла мою книгу. Я этим больше всего горжусь.
Не нашелся автор, который даже, исходя из новейших концепций, сказал бы, что всё мною написанное ложь и неправда. Нет такого автора. Где он? Придется подождать. Автору, который возьмется за эту тему, придется перелопатить громадные пласты архивных источников и периодической печати. И если это еще возможно, то у него все равно не будет того, что было у меня.
Я беседовал с людьми, непосредственно участвовавшими в событиях. Я говорил с партийными работниками, подпольщиками и простыми рабочими, и я понял, почему они выступили против Ульманиса. Их противники сами о себе написали, а вот простые люди с фабрик нуждались в посреднике. Почему они вышли на демонстрации? Что их толкало? Какие факторы? Почему они были недовольны властью? Понимание этого отразилось в моей книге. Моя книга, имея социально-экономический уклон, опирается на фактический материал. В исторической науке я представлял революционную традицию, и делал это не из корыстных побуждений.
Другую книгу — о Латвии в период с 1934 по 1940 год — я хотел написать для латышей. Эта книга по изложенным выше причинам осталась незавершенной.
Третий мой замысел — тут я тоже собрал громадную литературу и сделал массу выписок — написать книгу «Сталин и латыши». Кто-нибудь ее и напишет, но уже без меня. Я в свои 80 лет больших планов строить не могу. Ведь писать такую книгу только на тех источниках, что имеются в Латвии, нельзя. Надо ехать в Москву и работать в архивах и библиотеках. В России издана масса литературы, которой в Латвии нет.
Это очень интересная тема. Ведь сколько было вокруг Сталина латышей! Я даже нашел одну латышку — подругу Сталина. Их связь относится к 1913 году, когда Сталин жил в Вене, и по поручению Ленина писал работу «Марксизм и национальный вопрос».
Благородное дело
— Я внимательно слежу за тем, что происходит в науке, поддерживаю связь с университетом и институтом, выступаю, когда приглашают, пишу статьи и рецензии. Последние полтора года составляю регистр тех людей, кто писал по истории Латвии, начиная с XIII века и до 1990-х годов. Это не только профессиональные историки, но и архивисты, и музейные работники, и публицисты, и краеведы, писатели, кинорежиссеры, художники, издатели и все, кто прославил имя Латвии, как, например, исследователь-полярник Отто Юльевич Шмидт или художник-авангардист, создатель фотомонтажа Густав Густавович Клуцис. Вот, не знаю, что с химиком Паулем Валденом делать. Он чистый латыш, но всегда отрицал свою национальность. В графе «национальность» писал «химик».
Составляемый мною регистр позволит сохранить для истории сотни имен людей, которые внесли хоть какой-то вклад в изучение Латвии. Это и сами исследователи, и те, кто так или иначе поддерживал эти исследования. Ведь очень известные люди пропали бесследно.
Например, была такая Милица Грасе, замдиректора Института истории по хозяйственной части, организатор экспедиций археологов. Работала десятилетиями, все ее знают, и нет ни года рождения, ни года смерти. Я иду в архив Академии наук, а там такая не числится. Уже и следов не осталось! В университете работала Валентина Анисимова, преподавала Древний Восток, потом — историю педагогики. Пропала бесследно. Известен год рождения — 1923-й, но нет года смерти.
До смешного доходит. Два бывших начальника нашего архивного управления — Крастиньш и Шнейдер. Столько сделали для сохранности документов, и не известны их даты жизни. Сотрудники архивного управления не могут найти.
Директор Института истории в курсе моей работы. Однажды я приду к нему с мешком. Формально они меня поддерживают, но им предстоит завершить мой безвозмездный труд, размножить его и довести до широкой общественности.
Мне очень помогают мои широкие знакомства: бывшие коллеги и бывшие студенты. Подход у меня достаточно широкий. У меня здесь и русские, и евреи, и немцы. Это большое, благородное дело, и очень полезное для меня лично. Через мою память снова проходят все те люди, с которыми я встречался, с которыми был знаком. Так я восстанавливаю свою прошлую жизнь и вообще — живу активной жизнью.
Эрик Адольфович Жагарс живет активной жизнью. Это скажет всякий, кто с ним знаком. И на здоровье! Сохранить и передать великую традицию — революционную и историографическую — такова миссия этого удивительного человека. Дай Бог, чтобы она была им исполнена.
BaltNews.lv завершает публикацию серии материалов об историке Эрике Жагарсе. Предыдущие части были опубликованы ранее:
Подписывайтесь на Baltnews в Яндекс.Дзен