1. Коллективное интервью и его участники
В любой стране в нормальном обществе именно этим людям положено больше других волноваться о судьбе свободы слова.
Я предложил очень разным известным людям ответить на несколько одинаковых вопросов. Критерием отбора респондентов была профессиональная необходимость высказывать мнения и репутация либерала. В нашей стране этот термин мало о чем говорит. Поэтому я либералами решил считать тех, кто высказывается за большее число свобод и меньше говорит о национальных или патриотических ценностях.
При этом в мой список не попали политики, связанные с представленными в Сейме партиями — их мнение зависит от партийного, юристы — потому что меня интересовали не противоречия с европейскими нормами, а философское отношение к проблеме свободы. И еще зануды — те, чье мнение по любому вопросу мы можем спрогнозировать заранее, — просто потому что они неинтересны.
Составил список, разделил его на две части, русскую и латышскую, разослал и стал дожидаться ответа. Результат меня поразил: в конце концов из девяти русских адресатов ответили семеро, а из тринадцати латышских — один.
Понятно, что никто никому ничем не обязан. Но я дал много времени — в общей сложности две недели, и позвонил напомнить — правда, только знакомым. Стахановцы ответили за час-другой — видимо, потому, что ставили подобные вопросы перед собой постоянно.
Были вежливые люди, которые предупредили, что не будут отвечать — трое из латышского списка и один из русского. При этом аргументация иногда вызывала изумление. Например, политолог Ивета Кажока сообщила, что для подготовки ответов ей требуется минимум два дня — слишком мало она знает о событиях, про которые я говорю, например, про дело Коптелова.
Я попытался представить себе, например, российского политолога, которому надо подготовиться, чтобы комментировать процесс над активистами Болотной площади и «Пусси Райот». Такого вряд ли возможно найти ни в демократическом, ни в охранительном лагере. Даже сама Ивета написала, по-моему, очень сильную и эмоциональную статью о Надежде Толоконниковой и ее подругах. А когда нечто подобное происходит в Латвии — то надо начать изучать ситуацию…
Но больше всего меня поразила завкафедрой коммуникации университета Страдыня профессор Анда Рожукалне. Она ответила, как было принято в те самые тоталитарные времена, о наступлении которых я беспокоюсь: сигнализировала. К счастью, пока не в органы, а в прессу: опубликовала на портале lsm.lv большую статью, в которой объясняла, почему никак не может ответить на мои вопросы. Дескать, я политик, прикинувшийся журналистом, и вопросы задаю, чтобы манипулировать ответами. В общем, люди, будьте бдительны и ни в коем случае не поддавайтесь на провокации.
А теперь представлю тех, кто все-таки ответили. Из русской половины списка это журналисты Константин Гайворонский и Вадим Радионов, доктор коммуникации Ольга Процевская, писатель Алексей Евдокимов, профессор той же кафедры, где работает Рожукалне, Сергей Крук, политики Мирослав Митрофанов и Владимир Линдерман. Возможно, у кого-то вызовет удивление причисление Линдермана к либералам. Но он единственный из респондентов, кто имел проблемы с КГБ еще при том, канувшем в лету тоталитаризме.
Латышских интеллектуалов представит профессор политологии Юрис Розенвалдс.
А теперь — вопросы и ответы.
2. Тоталитаризм тогда и теперь — общее и разное
Страсбургский суд по правам человека неоднократно постановлял, что в политических дебатах допустимо даже непопулярное и шокирующее большинство мнение, если при этом не было призывов к нарушению демократических процедур и насилию. В частности, такое заключение было по делу о призывах к независимости Курдистана от Турции, хотя там идет не мифическая гибридная, а реальная партизанская война.
Тем не менее Максим Коптелов был приговорен к полугоду тюремного заключения за петицию о вполне демократическом сборе подписей за присоединение Латвии к России. Согласны ли Вы, что в случае вступления приговора в силу он станет политзаключенным? Чем его судьба принципиально отличается от судеб латышских патриотов, которых при советской власти сажали за призывы к независимости Латвии?
Рожукалне такая постановка страшно возмутила: как можно сравнивать деятельность демократической и тоталитарной (СССР) стран, проецировать идеи патриотов и мнение уважаемой европейской институции на предлагаемую актуальную ситуацию, смешивать действия и право высказать мнение. Вот интересно: разместить петицию — это действие, которое должно быть наказано. А распространять листовки, что делали патриоты в советское время — это высказывать мнение…
Для сравнения сразу приведу язвительные слова ее коллеги Крука: Тем отличается, что в СССР была статья об антисоветской агитации и пропаганде, а ЛР является цивилизованной, демократической, либеральной страной с высоким рейтингом свободы слова.
Бедные студенты университета Страдыня: им сложно овладевать наукой, когда у профессоров столь разная интерпретация допустимого и недопустимого в сфере свободы слова.
Почти все остальные согласны, что Коптелов станет политическим заключенным. Правда многие уверены, что до тюрьмы дело не дойдет. Общую мысль высказала Процевская: Я не сильна в юриспруденции, но подозреваю, что у приговора Максиму Коптелову нет шансов устоять в процессе апелляции в высших инстанциях. Если же латвийское правосудие решит довести это дело до Европейского суда по правам человека, то гарантированно обеспечит себе дурную славу.
А вот сравнение с советскими диссидентами не нашло понимания: Коптелов не позиционирует себя, как борец с режимом. Митрофанов предложил более точный подход: Думаю, что более уместно сравнение случая Коптелова с преследованием людей, которые в советское время попадали «под каток» системы за рассказанные в неправильной компании антисоветские анекдоты. Это сравнение показывает, насколько абсурдно уголовное преследование и суровое наказание в отношении Максима Коптелова.
Отличается от прочих позиция Розенвалдса:
Я думаю, что главное отличие в контексте. Латышские патриоты, «которых при советской власти сажали за призывы к независимости Латвии», боролись за восстановление государства, которое в соответствии с тайным протоколом к пакту Гитлера-Сталина (Молотова-Риббентропа) в начале Второй мировой войны было оккупировано, а затем аннексировано Советским Союзом…
Максим Коптелов в своей «шутке» призывает к присоединению к России, которая считает себя правопреемником СССР и чьи руководители публично оправдывают пакт Молотова-Риббентропа. Что касается того, что «в политических дебатах допустимо даже непопулярное и шокирующее большинство мнение», то степень допустимости — это не только вопрос криминальной ответственности, это и вопрос такта.
Тут напрашивается аналогия с событиями вокруг Charlie Hebdo, которые вызвали очень жаркие споры о границах свободы слова. Да, свобода слова — это одна из основных ценностей либерального общества, но, как мне кажется, не следует рисовать карикатуры ни на Христа, ни на Магомета, ни на Будду — это не очень умно, провокационно и, наконец, чревато. То же самое и в случае Максима Коптелова.
Его призыв был неуместен, учитывая то, какие ассоциации он неизбежно вызывает у подавляющего большинства латышей и значительной части русскоязычных…
Я не юрист и не берусь судить, насколько адекватными являются наказания, предусмотренные латвийским законодательством. Отмечу только, что за подобные призывы в интернете по Уголовному кодексу РСФСР он бы мог получить до 5 лет.
В то же время, мне не кажется оправданной суровость назначенного г-ну Коптелову наказания, которая дает повод (о чем свидетельствует и заданный мне вопрос) делать из него героя. Мне представляется, что отношение латвийского государства к его деянию было бы адекватно отражено в денежном штрафе.
Самое интересное в этом ответе, как плавно переходят проблемы такта и уместности в проблему уголовной ответственности. Вот почему так важно было вставить в вопрос респондентам ссылку на Страсбург: уважаемый профессор, даже процитировав ее в своем ответе, все же говорит о том, что наказывать надо.
Полиция безопасности годами преследует инакомыслящих, возбуждая против них абсурдные дела, очевидно не имеющие состава преступления (против Линдермана и компании за призывы к латгальской автономии, против меня — за воспоминания о сибирской ссылке, против Дмитрия Прокопенко, собиравшего гуманитарную помощь для Донбасса, — за порнографию, якобы обнаруженную в компьютере, который ему сдали в ремонт и т.д.).
При обысках ПБ изымает компьютеры, лишая людей орудий труда и их плодов, предъявляет заведомо абсурдные обвинения (нацболам, перелезшим через забор воинской части — в терроризме), побуждает коллег из Эстонии и Литвы внести оппонентов режима в "черные списки", что лишает их возможности путешествовать через эти страны даже транзитом. Почему эти подлости ПБ не вызывают отвращения к ней в обществе, как его вызывали аналогичные действия КГБ?
Большинство считает, что проблема в этнической зацикленности латышской части общества. Наиболее четко эту позицию выразил Евдокимов:
Потому что все понимают первопричину всех этих репрессивных действий, и понимают, кто в данном случае группа риска. «Прессуют» тех, кто позиционирует себя как защитника прав русских — и «прессуют» именно за это. Для общества, консолидированного на этнической основе, провозгласившего этнические приоритеты, важно не то, законны ли действия ПБ, а то, против кого они направлены: против своих, или против чужих.
Обществу кажется, что Линдерман и Прокопенко опаснее для него, чем нарушающий закон полицейский или спецслужбист: с полицейским это общество себя идентифицирует, а с Линдерманом — ни в коем случае. Линдерман для него не жертва беззакония, а враг. И тут действует — по умолчанию, но скоро, похоже, будет действовать гласно — принцип «с врагом любые средства хороши». КГБ же латышским обществом воспринимался как чуждая, оккупационная сила — оттого и разное отношение.
Не откажу себе в удовольствии процитировать беспощадную оценку Крука: принцип универсальности прав, выработанный эпохой Просвещения, в наших климатических условиях не работает.
Только двое сочли нужным вступиться в какой-то степени за Полицию безопасности, указав на сомнительный характер многих поступков, которые стали поводом для преследований. Вот позиция Розенвалдса:
Во-первых, в любой спецслужбе в любой стране мира неизбежно присутствует комплекс унтера Пришибеева («тащить и не пущать») — таков их жанр. Зачастую удобнее действовать запретительными методами и это стремление порой перехлестывает через край, о чем, кстати, свидетельствует и проект поправок к Уголовному Закону, который появился в Саэйме с подачи спецслужб.
Тут мы обращаемся к вопросу о реакции общества и «противовесах» (об этом — ниже).
Во-вторых, надо отметить, что многие из действий, упомянутых в вопросе, носили явно провокативный характер и в значительной мере были продиктованы не заботой о благе латвийского общества, а явным стремлением привлечь к себе внимание.
У меня (и не только) есть известные сомнения в искренности заботы г-на Линдермана о жителях Латгалии, особенно учитывая, что идея автономии возникла как ответ на отмену референдума о статусе неграждан. «Штурм» забора военной базы в Адажи вполне вписывается в провокационную тактику национал-большевиков.
Что касается соображений г-на Гильмана по поводу репрессий и депортаций, то тут опять мы возвращаемся к вопросу об уместности. Есть исследования, основанные на изучении документов, которые, например, показывают, что в 75% депортированных 25 марта 1949 года (операция « Прибой») составляли такие категории «социально чуждых элементов» как старики, женщины и дети.
Стоит ли в таком случае, ссылаясь на опыт семьи и знакомых, подвергать сомнению то, что составляет важный элемент исторической памяти большинства жителей Латвии?
И в-третьих, то, что все вышеупомянутые случаи закончились или вполне адекватным (а не преувеличенно жестоким) наказанием (в случае национал-большевиков), или закончились отсутствием каких-либо юридических санкций, свидетельствует о том, что в Латвии действуют «противовесы» стремлению «тащить и не пущать» в лице независимого суда, омбудсмена и т.д. Конечно, хотелось бы увидеть большую роль общества в этих процессах.
Митрофанов:
Что касается вышеперечисленных случаев, то «подлостью» можно назвать разве что взрывчатку, подброшенную Линдерману во время обыска, да запрещенный контент в чужом компьютере, вменяемый в вину Прокопенко. Некрасиво. Ничем не оправданной подлостью выглядит и недавняя история с выдворением Корена и Кузьмина из Литвы…
А вот о Латгальской автономии я бы мог высказаться предельно жестко, поскольку ее инициаторы рисковали уже не собой, как в случае с антинатовской акцией, а судьбами наивных людей, которые могли бы последовать в русле этой авантюры. Я категорически против искусственных, высосанных из пальца, но при этом конфронтационных кампаний, да еще в условиях, когда не решаются (в силу культивируемого общественного идиотизма) реальные проблемы — сохранения русского образования, преодоления национальной сегрегации на государственной службе, демонтажа милитаристской истерии.
Я все же считаю, что неуместны не столько действия тех или иных провокаторов, сколько их критика в тот момент, когда они стали объектами преследований. Права человека распространяются на всех, в том числе и на тех, кого большинство общества считает провокаторами. И произвол охранки опасен даже тогда, когда суды не дают ей реализовать свои угрозы. Само по себе пребывание под уголовным преследование заведомо невиновного человека неприемлемо.
3. Почему они не возмущаются?
Почему дело Коптелова и последовавшие за ним скандальные поправки к Уголовному закону не вызвали возмущения в среде латышских интеллектуалов? О поправках все молчали две недели, пока жестко не высказался президент.
Начну с коротких суровых оценок.
Гайворонский: Потому что когда дело касается русских, у латышских интеллектуалов автоматически срабатывают двойные стандарты.
Крук: Начитанность, не позволяющая соотнести цитату из философского трактата с практикой из окружающей жизни, не является признаком интеллектуальности. А разгадывать кроссворды — это всегда пожалуйста.
Другие авторы отвечают более развернуто. Вот Процевская:
Потому что латышские "либералы" не видят в этом прямой угрозы себе, ибо в Латвии либерализм понимается просто как западничество (за всё хорошее, против России), не как идеология, пропонирующая свободу личных решений и плюрализм мнений (и соответственно заботящаяся о возможности высказывать даже разные неприятные идеи).
Интересно объяснение Радионова:
Наше общество достаточно легко отвлечь от сути вопроса — достаточно аргументировать то или иное решение безопасностью страны и наличием внешнего врага. Я не считаю, что жители Латвии хуже или лучше, чем представители любой другой страны. Но мы пока не научились понимать демократию.
Если правительство делает что-то, что большинству кажется правильным — например, ужесточает Уголовное законодательство таким образом, чтобы закрыть рот журналистам, это объясняется противодействием гибридной войне. По сути, как я понимаю, большинство уверено, что эти поправки принимают против России. Но если присмотреться — под удар попадают в первую очередь жители Латвии и латышские журналисты, которые пристально следят за злоупотреблениями в госсекторе.
Я полагаю, что многие представители интеллигенции опасались, что если они открыто выскажутся, их могут заподозрить в пророссийской позиции. Президент дал им зеленый свет — поправки можно и нужно критиковать. Теперь говорить об этом не так страшно, всегда можно сослаться на мнение первого лица государства.
Увы, интеллигенция в Латвии далеко не всегда способна на поступки. Взять хотя бы ужесточение процедуры референдумов, поскольку это было сделано после голосования по русскому языку, большинство представителей элиты это поддержали. Но удар-то нанесли не столько по русским, сколько по всем жителям страны. Теперь народное голосование в Латвии провести практически нереально.
А Розенвалдс в данном случае склонен признать наличие проблемы: активность латвийского общества и его интеллектуальной элиты в защите основных гражданских прав в целом действительно недостаточно высока. То, что президент вполне определенно высказался по поводу поправок, меня радует.
Все эти события напоминают об известном деле Дрейфуса — французского офицера, в конце 19-го века арестованного по ложному обвинению. Дрейфус, как и все объекты преследования в Латвии, был инородцем (евреем), по происхождению связанным с потенциальным врагом (уроженец Эльзаса, то есть Германии на тот момент). В его защиту французская интеллигенция развернула мощную кампанию. Возможен ли в современной Латвии свой Эмиль Золя, написавший знаменитую статью "Я обвиняю!"?
В этом вопросе опять Розенвалдс оказался в одиночестве: он не видит в преследовании инакомыслящих этнического признака. Остальные проявляют скептицизм — нет у нас своего Золя. Евдокимов приводит неутешительные параллели с Россией:
Пока ничто не указывает на появление латышского Эмиля Золя. Кстати, в России в те же примерно времена, в 1911-м, был свой громкий процесс против инородца, где российская интеллигенция сыграла ту же роль: знаменитое дело Бейлиса.
В конце концов, и в современной России в защиту «Пусси Райот» (тамошних «близняшек» нашего провокатора Коптелова — разве что подоплека была не национальная, а религиозная) развернули мощную компанию. И в защиту Надежды Савченко высказались многие и громко — хотя для большей части российского общества она убежденный враг.
Все-таки и французская интеллигенция времен Дрейфуса, и российская времен Бейлиса, и даже немалая часть современной российской исповедует в первую очередь общечеловеческие ценности. Пока у меня складывается ощущение, что для латышских интеллектуалов в целом важнее их этническая принадлежность.
Тут я хочу пояснить, почему выбрал для примера Дрейфуса, а не Бейлиса: если в деле Бейлиса основой был голый антисемитизм, то в негативном отношении к Дрейфусу роль играли еще и антигерманские настроения: человек с родным немецким языком — наверняка агент самого страшного геополитического противника. Это намного ближе к нашей ситуации.
Интересно, что некоторые скептики считают, что латвийский Золя и не нужен. Вот Линдерман: я в сегодняшнем мире не вижу какого-то особого политического смысла в повторении поступка Золя. Одинокие заявления даже самых известных людей тонут в информационных потоках. Уже через неделю-другую их забывают, а события полугодовой давности — вообще седая древность.
Митрофанов опять пытается понять:
Латыши — очень маленькая нация, живущая в непонятном мире, полном угроз. Солидарность внутри замкнутой в себе латышской элиты намного сильнее, чем чувство сострадания по отношению к инородцам — жертвам несправедливых действий государства.
Латышская интеллигенция не преодолела комплекса исторической жертвы, наоборот, она его культивируют, что позволяет находить моральное оправдание для плохого отношения к активным инородцам. При этом поддерживается принцип коллективной ответственности: «Как можно защищать Линдермана, если еврейские чекисты высылали латышей! Как можно оправдать Коптелова, после всего того, что русские сделали с Латвией…»
4. Они иначе не умеют?
Вторая республика повторяет, пусть медленнее, путь Первой, где свободолюбие 20-х годов легко и безболезненно сменилось полицейским режимом Карлиса Улманиса. При этом опасность для государственности не уменьшилась, а возросла: привыкшие молчать люди безропотно восприняли ликвидацию независимости. Значит ли это, что латышское общество иррационально стремится к тоталитаризму, не хочет и не любит свободы?
В этом вопросе практически никто из респондентов не поддержал параллели с тридцатыми годами. Только Гайворонский увидел нечто общее:
Я бы сформулировал так: латышское общество в лице своей политической элиты поставило себя перед ложным выбором — свобода или порядок. Дихотомия совершенно ложная, но выбор предложен именно в таком варианте. Под порядком подразумевается достаточно широкий круг тем, от «сохранения государственности Латвии» до «нацменьшинства должны знать своё место».
Именно это ощущение — «при Улманисе нацменьшинтсва своё место знали» — является одним из факторов непреходящей ностальгии по «ульманлайкием». (Сужу по исследованию Илзе Болдане на сей счет, опубликованном в сборнике «Мифы в латвийской истории»).
Поэтому с моей точки зрения, тут не иррациональное стремление к тоталитаризму, а рациональный выбор в пользу закручивания гаек при иррациональной постановке самого вопроса о выборе.
Термин «тоталитаризм» тоже многим кажется неточным. Линдерман: Латышское общество стремится не к тоталитаризму, а к построению мононационального государства. В той степени, в какой достижению этой цели способствуют инструменты демократии, националисты используют демократию. Если она не помогает достижению цели, то используются инструменты тоталитаризма. Но цель остается та же — дерусификация Латвии.
А вот версия Крука:
Думаю, здесь идет речь о фрейдистской боязни делиться свободой с соседом, с другим. Как в притче: «Господи, выколи мне один глаз». Соседу, соответственно, было обещано вдвое больше. Нашу страну характеризует крайне низкий уровень доверия и ущербный социальный капитал. Поэтому ограничение прав другого приветствуется — ведь он по определению затевает что-то нехорошее.
Евдокимов же ищет параллели в советском, а не улманисовском прошлом:
Я думаю, что никакое общество никогда специально не стремится к тоталитаризму и несвободе — ни сознательно, ни подсознательно. Как и ни один отдельный человек. Другое дело, что и для человека, и для общества всегда существуют искушения, идущие от инстинктов, и мощный соблазн простых решений. Цивилизация требует воспитания и предполагает ответственность, быть дикарем проще.
Трудиться над решением своих проблем, беря на себя всю ответственность, куда сложнее, чем ткнуть пальцем в соседа со словами: вот виновник моих проблем! Тем более, если сосед не похож на тебя внешне или говорит на другом языке.
Тяга современной Латвии к усилению полицейщины и отказу от демократии у меня вызывает ассоциации скорее не с Первой республикой, а с другими странами бывшего СССР.
На всем постсоветском пространстве я не вижу ни одного примера, когда новое государство зримо вышло бы на новый уровень цивилизованности. Всем так или иначе милее оказывается одичание — более или менее стремительное, под знаменем Туркменбаши или Евросоюза. Никто не работает, засучив рукава, над экономикой, зато все деятельно изобретают себе внешних и внутренних врагов: для украинцев и латышей это Россия, для россиян Америка и т. д.
А когда враг у ворот, можно и свободами пожертвовать. Тем более, если думаешь, что проблемы в этом случае будут не у тебя, а у твоего соседа. Словом, Латвия, как и бывшие братские советские республики, похоже, готовится провалить экзамен на цивилизованность.
Следующий мой вопрос закономерно вытекает из этого, и респонденты продолжают тему.
Можно ли надеяться, что латыши преодолеют соблазн тоталитаризма? Какие основания для оптимизма Вы видите?
Оптимистичен, пожалуй, только Розенвалдс:
Если речь идет об укреплении латвийской демократии, у которой есть свои существенные слабости, то их преодоление возможно только на основе сотрудничества всех жителей Латвии, и тут важной предпосылкой является политика, направленная на преодоление этнических фобий и вовлечение всех этнолингвистических групп в процесс управления государством. Основой для моего оптимизма является надежда на то, что этот процесс будет набирать обороты.
Не очень понятно, откуда возьмется такое сотрудничество в эпоху истерики, связанной с российской угрозой, и при непрерывном закручивании гаек. Но вот и Радионов говорит, что проблема не только в латышах:
Мне сложно сказать о латышах. Я бы говорил обо всем обществе. Оно разделено, но зеркалит друг друга. Русскоязычная часть тоже далека от демократических представлений, просто в условиях меньшинства это менее заметно для самих русскоязычных. Но достаточно послушать мнения с русской стороны — там тоже далеко не все идеально в плане понимания демократии.
Профессор Крук свой пессимизм основывает на исследовании: В репрезентативном опросе, проведенном в 2014 году, две трети опрошенных согласились, что плюрализм мнений угрожает существованию группы. Печально, что самые молодые респонденты (18-24 года) к разнообразию мнений относятся даже чуть более отрицательно, чем продукты советского воспитания.
Остальные говорят о сложности текущей ситуации в мире, которая затрудняет любые прогнозы, а знаток истории Гайворонский приводит примеры «излечившихся» народов:
Основание для оптимизма одно — исторический опыт. В истории уже было немало народов, про которые говорили и писали, что у них «ген тоталитаризма» или «рабская психология». Классический пример — немцы с их «орднунгом».
Менее известный — ирландцы. Черчилль в 1922 году писал: «Враги Ирландии обычно говорили, что ирландский народ вовсе не стремится к представительному правлению, что такое правительство чуждо его инстинктам и что если бы ирландцы имели возмождность выбора, то они возвратились бы к деспотизму или олиграхии в той или иной степени». Ирландцы, однако, вопреки прогнозам скептиков, упоминаемых Черчиллем, сумели построить вполне демократическое государство.
В конце концов, немало было написано и про «тоталитарное мышление, свойственное русским». Не разделяя этой точки зрения на русский народ, я не вижу никаких оснований использовать двойные стандарты и полагать, что некий «ген тоталитаризма» имманентно свойственен латышской нации.
Проблема, увы, в тех условиях, в которых она развивает свое «политическое сознание», и вот тут я поводов для особого оптимизма не вижу. Точнее не вижу внутренних механизмов, которые способствовали бы преодолению латышами соблазна тоталитаризма без каких либо катаклизмов. Пока, по крайней мере.
5. Личный аспект
«Чувствуете ли Вы угрозу преследования за мнения, не обязательно только в уголовном порядке, лично для себя?»
Короткий вопрос и короткие ответы — к сожалению, в основном положительные. Постоянный клиент охранки Линдерман: Я привык, особо не заморачиваюсь. И такая вроде бы далекая от политических конфликтов Процевская: Уже испытывала не только угрозу, но и само преследование, правда, чисто неформального характера. Гайворонский теперь редактор портала, поэтому: С появлением поправок к Уголовному закону — однозначно да. Радионов рассказал об абсурдном уголовном деле против него: объект критики всерьез воспринял шутливую заметку.
Даже те, кто сегодня опасности не чувствуют, не строят иллюзий насчет будущего. Евдокимов: Пока — нет. Но я все-таки никаким боком не политик, не общественник, разве что периодически пробавляюсь публицистикой. Правда, если процесс пойдет дальше с тем же ускорением — я имею в виду откровенные ограничения свободы слова — допускаю, что и мне в какой-то момент придется следить за языком.
Митрофанов: Непосредственно и в ближайшей перспективе — нет. Однако события развиваются по-новому. Если раньше для репрессий в отношении русских активистов необходим был внешний толчок — гневная статья в ЛА или репортаж на ТВ 3, то я не исключаю, что в будущем преследования могут быть инициированы по совсем другому сценарию, скажем по перспективному плану, разработанному спецслужбами вместе с правящими политиками. И поскольку количество личностей, сознательно идущих на скандал в нашей среде весьма ограничено, для выполнения плана под раздачу могут попасть и менее яркие люди.
И только Розенвалдс спокоен: Нет, не чувствую, хотя не раз высказывал мнения, котрые не очень приятны властям предержащим.
Интересно, как совокупность ответов на этот вопрос опровергает его тезис об отсутствии преследований по этническому признаку: угрозу чувствуют все опрошенные из «русской» части списка.
В заключение я предложил коллегам свой, довольно экстравагантный способ достижения мира в обществе:
Прокомментируйте, пожалуйста, мой рецепт искоренения тоталитаризма. Четыре года назад для латышей стало шоком, что почти все инородцы голосовали за государственный статус русского языка. Сегодня пришло понимание, что практических последствий это голосование нести не могло из-за того, что сторонников единственного государственного языка в стране абсолютное большинство.
Теперь итоги референдума воспринимаются, как естественный плюрализм, не влияющий на отношения по другим вопросам.
Предлагаю сделать следующий шаг: принять, что известная, возможно, и преобладающая часть русскоязычных стремится к объединению Латвии с Россией. Это не предательство, а нормальное желание жителей страны видеть ее развитие оптимальным с их точки зрения способом. Реальных возможностей реализовать это желание все равно нет. Можно пытаться людей переубедить, но нельзя им запретить думать в соответствии с собственными интересами.
Великобритания, Испания, Канада живут и процветают при осознании, что значительная часть их сограждан соответственно в Шотландии, Каталонии, Квебеке видят будущее своих стран совершенно иначе, чем большинство. Почему Латвия не может следовать этому разумному примеру?
Респонденты преисполнены скепсиса. Разве что Линдерман готов обсуждать: Нормальная идея. Но ее продвижение, несомненно, нарвется на репрессии со стороны властей. Плюс часть русского общества обзовет сторонников объединения с Россией — провокаторами, агентами ПБ и Единства, и проч.
Другие объясняют, почему ничего не получится. Евдокимов: Потому что Латвия де-факто принадлежит не Западу, как Британия, Испания и Канада, а бывшему СССР — это касается не членства в политических и валютных союзах, а уровня мышления и норм поведения, что в быту, что в политике. С нелюбимой нашими властями Россией их — власти — объединяет куда больше, чем с Британией (в том числе — поиски внутреннего и внешнего врага и вольное отношение к принципам демократии).
Радионов: Иррациональные страхи перед Россией присутствуют, и это тоже следует учитывать. Общество в Латвии еще формируется, этот процесс сложный и пока не очень успешный. Думаю, что страх парализует и на данный момент исключает даже попытки подобных дискуссий. Должно пройти время, чтобы мы научились с этим жить и об этом разговаривать.
Крук: Эмпирические оценки параметров деловой культуры (репрезентативный опрос проводился тоже в 2014 году) показывают, что прагматичное или разумное решение проблем не является ценностью. Принцип «доктор сказал в морг — значит в морг» избавляет от ответственности аргументировать решение здесь и сейчас.
А Гайворонский обратил внимание на ошибочность постановки вопроса: Совершенно бесполезно предлагать латышам какие-то рецепты со стороны. Они сами в массе своей должны придти к пониманию ложности пути, на который их толкает нынешняя политическая элита.
Пусть простит меня Розенвалдс, что я не привожу его длинный, интересный, но заслуживающий дискуссии по всем аргументам ответ. В контексте нашего коллективного интервью особенно важна его последняя фраза: Предпосылкой полного исключения возможности тоталитаризма является демократический диалог на основе безоговорочного признания латвийского государства как результата демократического выбора народа Латвии.
Дело в том, что этот тезис подчеркивает тупиковость ситуации. Четыре года назад не отдельные диссиденты, а практически вся русскоязычная часть общества отвергла один из основных краеугольных камней латвийской государственности: латышский как единственный госязык. То есть безоговорочного признания нет. Значит ли это, что демократический диалог невозможен? Очень хотелось бы верить, что это не так.
Подписывайтесь на Baltnews в Яндекс.Дзен