Башкиров: «Лучше быть незаслуженно обиженным, чем незаслуженно заслуженным»

- Что вас связывает с Латвией?

— Я сравнительно немного выступал в Латвии, но я много раз бывал в Риге, играл с вашим дирижёром Андрисом Нелсонсом. Больше всего меня восхищает природа вашей курортной зоны. Вот и теперь меня поселили не в городской гостинице, а в Юрмале, рядом с концертным залом «Дзинтари». Гулять вдоль моря, все эти пляжи, этот воздух — изумительно. Прибалтийское побережье имеет какую-то свою индивидуальность. Это не просто море, а море в сочетании с чудными полу-лесами, полу-рощами, всей этой зеленью…

- Как вы себя ощущаете в современной Латвии?

— Сейчас очень много политикой люди занимаются. И очень много вокруг накручивается: мол, в Латвии русских терпеть не могут. Ничего подобного! Я уже который год приезжаю, бываю не только в музыкальных кругах, захожу в какие-то магазины… Такая любезность, такая доброжелательность. Это лишний раз доказывает, как можно на политическом уровне создать превратное представление о каком-то народе, о каком-то государстве. Я себя здесь чувствую абсолютно комфортно, а не каким-то чужаком.

Либава и Тифлис

- Тем более, что у вас и корни местные имеются.

— Да, прапрадед и прабабушка со стороны мамы — Штерны — жили и процветали в Лиепае в XIX веке, где и похоронены. Но я не мог уже найти их могилы. Моя бабушка, Анна Соломоновна Штерн родилась в Либаве. Её родная сестра — Лина Соломоновна Штерн, всемирно известный физиолог — тоже. Совершенно легендарная фигура. Она заведовала кафедрой физиологии в Женевском университете. Знаменитый биохимик, академик Бах сманил её в Москву, где она была директором Института физиологии, первая женщина-академик в Советском Союзе. На старости лет она купила мне рояль Steinway.

А моя бабушка занималась фортепиано, окончила консерваторию в Кёнигсберге, училась у всемирно известного пианиста и педагога Ксавера Шарвенки в Берлине и стала бы мировой звездой, если бы не начала глохнуть в 25-летнем возрасте. Она преподавала музыку и пение в школе в Тифлисе. Именно она приохотила меня к музыке. Со стороны отца мой дед был военным врачом. У меня хранится его крест «За оборону Порт-Артура». В гражданскую войну семья моего отца постепенно перебралась из Петербурга в Тифлис, где жили их родители. Застряли на год в Новочеркасске, где за это время, по рассказам бабушки, чуть не пять раз сменилась власть. Там началась эпидемия тифа, и дед мой умер от сыпного тифа, а бабушка переболела всеми его видами — сыпным, брюшным, возвратным, выжила и довезла отца до Тифлиса, где они уже и остались. Когда я начал читать серьёзные книжки, то в «Хождении по мукам» Алексея Толстого наткнулся на абзац, где один из солдат вынимает из кармана «эту пенсне», которую он «у миллионера Башкирова взял». Причём в моём роду никаких миллионеров не было. Но на меня этот эпизод произвёл впечатление.

- А откуда пошла ваша фамилия?

— Что я могу знать? Наверное, следы монголо-татарского ига проскользнули несколько столетий тому назад, потому что у меня и у моего отца внешность не была чисто русской. У меня помесь русско-еврейская с примесью греческой. Но посмотрите на облик, на фотографии, на портреты Сергея Васильевича Рахманинова. Это же совершенно татаро-монгольское лицо. А какая нам разница? Важно, где мы жили.

- Можно заметить, что полукровки самых разных мастей привносили что-то особенное в развитие русской национальной культуры. Достаточно упомянуть Пушкина или Лермонтова.

— Во многом. А почему? Порой смесь даёт какие-то преимущества: разное внутри человека содержится. И если это позитивно и в поведении, и в характере, и в творчестве, то это очень ценно — получается очень ценный экземпляр человеческой породы.

Русская школа

- Раз уж заговорили об этом. Вот вы — русский пианист, представитель русской пианистической школы…

— Безусловно.

- В чем выражается эта русскость?

— Меня часто спрашивают за рубежом — в чём сила русской пианистической школы? И я всегда отвечаю, говоря о классической эпохе русской музыки, эпохе гениальных композиторов и исполнителей: во-первых, невероятно щедрое ощущение музыкального дыхания, и, во-вторых, очень выразительная игра, очень выразительное звучание инструмента. Это было характерно для русской исполнительской школы. Николай и Антон Рубинштейны, Рахманинов, Скрябин и т. д.

- Но ведь русская пианистическая школа не взялась ниоткуда. Она имеет опять же европейское происхождение.

— Дело в стремительности развития искусства в России, и в частности, искусства музыкального. Ни одна западная музыкальная культура не выросла за такой короткий срок от совершенного примитива (только церковная музыка была в XVII веке) до таких высот. За полвека-век, начиная от Глинки, через Мусоргского и до Рахманинова. Нигде такого не было, чтобы за сто лет музыкальная культура государства сделала бы такой неслыханный скачок на самые вершины. Это просто удивительно!

- А вот эти вершины не подминают ли собой основание? Сейчас исполняется Чайковский, исполняется Рахманинов и практически не исполняется Рубинштейн.

— А Рубинштейн как композитор уступает сильно и Рахманинову, и Скрябину, и Мусоргскому, и многим другим. Рубинштей остается великим музыкантом как пианист, а не как композитор, хотя у него есть замечательные произведения. Но даже его опера «Демон» — никакого сравнения по уровню композиторскому с теми именами, которые вы сами назвали. Поверьте мне. Кстати, вы знаете, что у меня есть дирижёрская палочка Рубинштейна? Он ведь ещё и дирижировал иногда. Мне подарила её учительница пения и музыки тбилисской школы, где я учился. Она была вдовой хормейстера, который был в дружбе с Антоном Рибинштейном. И у меня над фортепиано в Москве висит портрет Рубинштейна и надпись «Василию Ивановичу Пахомову с наилучшими пожеланиями. Антон Рубинштейн. 1894 год. Коджория». А Коджори — это пригород Тбилиси в горах, куда ходили гулять всегда. И я в моей юности с отцом.

«Новая кровь»

Теперь я живу даже не в Москве и не в Мадриде, а между Москвой и Мадридом (с 1991 года Дмитрий Башкиров — профессор Высшей музыкальной школы им. Королевы Софии, — BaltNews.lv), в самолёте. Я сейчас не выступаю, только преподаю. Когда мне исполнилось 80 лет, я сказал: «Лучше не могу. Хуже — не хочу». Я обожаю педагогику гораздо больше, чем свою игру. Поэтому я не чувствую ущемлённости от того, что бросил выступать.

- Чем же вам так мила педагогика?

— Когда я начал преподавать, никто из моих сверстников и коллег-музыкантов — я уже начал тогда международную концертную деятельность — не мог догадаться, что я стану приличным преподавателем. Я был типичным «артистом». Я сам понятия не имел. Мой мудрый московский профессор, Александр Борисович Гольденвейзер, кстати, друг Рахманинова, хороший знакомый Скрябина, корреспондент Николая Метнера — мост между старой русской школой и советской русской школой, как я его называл — научил меня преподавать венскую классику. Я приехал из Тбилиси, считался — дикий кавказец. А он был ортодоксом в высшем смысле этого слова, но не только терпел меня, а против всех ожиданий сделал меня своим ассистентом, когда я кончил аспирантуру, хотя было известно, что «Башкиров абсолютно не гольденвейзерский кадр». Я получил от него такой заряд того, как нужно относиться к классической музыке. Я и сейчас всем ребятам говорю: это фундамент и для Рахманинова, и для Шостаковича, и для кого хотите.

- Почему же он выбрал именно вас в ассистенты? Он вам не сказал?

— Мне — нет. Но кому-то другому он сказал: «Я хочу какую-то новую кровь немножко впрыснуть».

- А как складываются ваши отношения с вашими ассистентами в Мадриде?

— Мои ассистенты — это мои бывшие ученики. Это очень важно. При всей своей индивидуальности, они прошли мою школу. Они все разные, и каждый из них по-своему мне дорог. Кстати, среди моих учеников много известных пианистов — Алексеев, Демиденко, Володось, Герштейн, Небольсин, Юденич, Мартинес-Меннер, Данг Тхай Шон, Мангова…

- Насколько результативны мастер-классы, которые вы ведёте в разных городах как форма обучения? В них есть серьёзный смысл?

— Безусловно. Каждый, кто ведёт мастер-класс, если он профессионал, кроме непреложных азбучных истин, имеет и даёт своё отношение к тому или иному произведению. И если молодой, ещё неопытный исполнитель, приезжает к нему и получает заряд новых идей, это очень всегда помогает.

- Но потом он возвращается к своему педагогу, погружается в свою рутину, и всё это забывается.

— Ничего подобного. Если этот человек не дурачок, если у него хорошие мозги и есть талант, он добавляет, наращивает свой арсенал. Меня часто спрашивают, какая у меня педагогическая идея? А я говорю: моя педагогическая идея называется педагогика на вырост. Когда я веду мастер-классы, то думаю не о том, что они будут делать через неделю на концерте или на конкурсе, а что с ними будет через 20 лет, и я пытаюсь дать им такие направления, чтобы они сами думали не о близкой, а о далёкой дистанции. Я им говорю: совершенство недостижимо в искусстве. Музыка — это мир, целое мироздание, а мир не может быть совершенным. Даже с религиозной точки зрения, в мире есть добро и зло, рай и ад. Выразить всё, что есть в музыке, невозможно. Но мы должны в нашем деле хотя бы на микрон приблизиться к более совершенному познанию того, что она говорит нам. И задача педагога подсказать, каким движением, каким звучанием, какими идеями помочь достижению главной цели.

Музыка есть отражение всего, что происходит в мироздании, начиная от самых общих явлений, как природа, воздух, вода, земля, и кончая конкретными какими-то, мельчайшими деталями, из суммы которых тоже, если правильно добавлять, может возникнуть что-то значительное. Музыка не имеет предела. И это единственное абстрактное или беспредметное искусство, когда в звуках можно выразить всю вселенную со всеми её про и контра. Без слов. Вот в чём наше преимущество. Но выразить в совершенстве это невозможно.

Например, великий пианист Святослав Теофилович Рихтер страдал до боли душевной от того, что хотел достичь совершенства и вместе с тем понимал, что это невозможно. А я не страдаю, потому что заранее это знаю и принимаю это как должное. Но на какой-то микрон приблизится к совершенству — вот наша цель, не больше того.

Шимкус, Осокин, Мацуев, Мравинский…

- Вы сталкивались в своей работе с пианистами из Латвии?

— Немножко с Шимкусом. Он год со мной занимался. Мы не подошли друг другу. Ничего в этом нет, так сказать, криминального. Он хороший пианист. В Латвии он, как я знаю, фигура. (Буквально вчера он выступал в зале «Дзинтари» с выдающимся трубачом Сергеем Накаряковым, но мы ходили на концерт с Темиркановым, которого я обожаю, и Мацуевым — хороший концерт был.) Это не вражда, но я оказался чужд ему, а он оказался чужд мне.

- В чём природа этой чуждости?

— Он не воспринимал то, что я ему предлагал. Частично по своей генетике, которая в нём заложена (с генетикой ничего не сделаешь).

- Ему не подошла русская школа?

— Русская школа многогранна. Не русская школа, а мой метод преподавания ему не подошёл. Он мне не подошёл как ученики. Мои ученики играют по всему миру, уже профессора — я счастливый человек. Просто мы не нашли общего языка.

- А если представить в роли вашего ученика Дениса Мацуева, вы бы сработались?

— Я думаю, что да. У нас очень милые с ним отношения.

- В музыкальной и околомузыкальной среде Мацуев — притча во языцех: кто-то его обожает, кто-то ругмя ругает как изменника, как шоумена, а не серьёзного музыканта.

— Хорошо. Я Дениса знаю с самых молодых лет, когда началась только его карьера. Он большой талант, бесспорный совершенно. Он играет на рояле превосходно. Даже при том, как многие сейчас играют в мире, особенно азиаты, он играет замечательно. Он талантливый импровизатор, даже в джазовом варианте…

- Это роднит его с Шимкусом.

— Это да, но я знаю, что делает Денис. Как он играл на концерте — там были такие остроумнейшие «бисы». Я помню шимкусовские импровизации, тоже интересно, но это не тот уровень. Мацуев, кроме всего прочего, очень хороший человек. Я знаю, как он помогает молодёжи и не только молодёжи. Он очень добрый и очень благородный человек. За ним нету никаких следов каких-то гадостей: кого-то подсидеть, кого-то раздавить, кого-то очернить. Очень хороший человек. Да, он иногда на сцене немножечко зарывается. Но он постепенно меняется. Он же совсем ещё молодой человек. Не исключено, что через 10-15 лет он, сохранив все свои сильнейшие качества, немножко изменит манеру своей игры. У него силушка не только физическая, а нравственная, причём позитивная. И эта сила, конечно, очень действует на публику.

Я далеко не со всем согласен, что он делал на концерте, но нельзя отказать ему в том, что он совершенно блестящий профессионал, что он очень позитивный человек и что позитивность его натуры очень слышна в его игре. Я понимаю, я тоже могу сказать: это нельзя, это слишком быстро, это слишком громко. А вы думаете про других, уже всемирно известных, про того же Рихтера, так не говорили? Всегда можно найти какие-то изъяны. У него энергетика чудная, позитивная. Я это чувствую всегда, когда он играет. И даже когда я категорически не принимаю какие-то его темпы или что-то там ещё, я всё равно не отношусь к нему негативно. И я слышал, как он в последнее время играет медленную музыку, лирическую — превосходно.

- В этот ваш приезд вы занимались с другим латвийским пианистом — Андреем Осокиным.

— Хороший пианист и очаровательный парень, с прекрасной школой.

- Я слышал, как вы делали ему замечания, очень серьёзные, как мне показалось, для сложившегося, завершившего своё музыкальное образование пианиста.

— Я до 60 лет все новые программы играл сперва профессору Якову Мильштейну, который не был учеником Гольденвейзера, совершенно другого направления пианисту, которого я очень уважал. А когда мы с ним разошлись, я все свои новые программы играл одной из ассистенток Александра Борисовича Гольденвейзера Лие Левенсон. До 60 лет я приходил к ней и говорил: «Лия Моисеевна, да перестаньте вы мне комплименты говорить. Я ведь не для этого прихожу к вам. Скажите, что, с чем вы не согласны».

И вот вам ещё случай. Я очень много играл в Петербурге в эпоху Евгения Мравинского. Он был очень строгим человеком, не компанейским, замечательный был дирижёр, серьёзный такой. Я ходил на его концерты. Как-то я приехал в Петербург, отыграл сольный концерт, а через день-два дирижировал Мравинский, и я остался послушать. Он дирижирует в сотый или в какой раз 5-ю симфонию Чайковского, замечательно дирижирует. И вдруг в одной из средних частей (немного в вальсовых ритмах) я слышу совершенно какие-то другие гармонии, какие-то подголоски.

Ничего не понимаю, никогда ничего такого не замечал. Решил, что, может быть, со мной что-то происходит. Иду его поздравлять. Зашёл за кулисы. Там все стоят, и стоит он, неулыбчивый такой. Я подошёл к нему, говорю: «Евгений Александрович, как чудесно, спасибо вам большое. И вы знаете, я удивлён, я никогда не слышал в этой части…». Вдруг его лицо преобразилось, как у ребёнка, которому дали новую игрушку: «Вы заметили?! Вы знаете, я первый раз в жизни, когда я репетировал сейчас эту симфонию, я заметил, что там есть это…». Это пример неисчерпаемости музыки. Такой дирижёр, и в сотый раз играя эту вещь, искал и нашёл в ней что-то новое. Это как в жизни. Неисчерпаемость музыки это неисчерпаемость мироздания и мира, в котором мы живём.

- И при этом по-настоящему крупных и великих имён становится всё меньше и меньше.

— К сожалению, да. Согласен. Но если обратиться не к исполнительству только, а к живописи, к театру, то во всех проявлениях искусства мы увидим циклы подъёма и спада: лет 30-40 вверх, потом лет 20 вниз. Очевидно в этом есть какая-то закономерность того, как существует мир и человечество. Мне кажется, что сейчас самые маленькие детки — какая-то плеяда невероятно талантливых. Но тут вступают в строй силы антимузыкального порядка, которые могут помешать этой волне.

- Вы думаете, какая-нибудь война сметёт её?

— Не обязательно война, но напряжение межрасовое, межгосударственные напряги, экономические проблемы — это всё может помешать.

«Не мне судить!»

- Как вы относитесь к участию крупных музыкантов в политических акциях? Когда, например, Валерий Гергиев проводит концерт на развалинах Пальмиры, а Гидон Кремер проводит концерт-акцию «Лики и маски России»?

— А почему нет? Это же не суть, а один только штрих к исполнительской карьере. Они же не переместились только на это поле. Например, на концерт в Пальмире Валерий Гергиев пригласил солистом виолончелиста Сергея Павловича Ролдугина. Я его прекрасно знаю…

- Теперь его все знают.

— А я его знаю уже не одно десятилетие. Он ведь организовал в Петербурге Дом музыки, и я был чуть ли не первым пианистом-педагогом, которого он пригласил провести мастер-класс. С тех самых пор я дважды в год веду у него мастер-классы. Благороднейший человек. Серьёзнейший, хороший музыкант. А эти офшорные дела — совершенно отдельно. Я в них ничего не понимаю.

- Но, согласитесь, грязи на Ролдугина в этой связи было вылито немало.

— Боже мой! Ну, вы же знаете нашу прессу, как она любит скандальчики. И наши читатели любят скандальчики.

- Но, как говорится, нет дыма без огня.

— Ну, и что? Я говорю о том, что своей профессиональной деятельностью виолончелиста и организатора, основателя и руководителя Дома музыки он ничего, кроме хорошего, не сделал и не делает. Всё остальное меня не интересует. Его дружеские отношения с Владимиром Владимировичем Путиным это уже не моё дело. Всё что он делает в сфере музыки, делается на высшем уровне — безоговорочно чисто и благородно.

Маленький штрих. Дом музыки в Петербурге — это дворец младшего брата императора Александра III. И когда шла его реставрация, а для этого были подняты архивы (сейчас это музей, куда вы не зайдёте в ботинках, вас попросят надеть бахилы), всю мебель снесли в огромный зал, загромоздили его так, что негде было пройти, а Ролдугин, вместо того, чтобы сделать себе отдельный директорский кабинет, где-то там в середине этого хаоса поставил себе столик, за которым и работал. Такие мелочи иногда характеризуют человека больше, чем какие-то демонстративные акции.

Я знал уже давно, что Сергей Павлович ещё в школьные годы был очень близким другом Владимира Владимировича Путина. Остальное меня не интересует. Я только знаю, что он в своей работе безупречно порядочный, безупречно скромный и очень хороший музыкант.

- А Валерий Гергиев — безусловно, превосходный музыкант — который как администратор подвергается очень суровой критике, тоже безупречен?

— Не мне судить! Он очень талантливый человек. Очень! Он очень деловой человек. Он крупного масштаба личность, и то, что он ворочает такими делами, не удивительно. Но он ворочает не только для себя. Он создаёт прекрасные условия для своего оркестра. Он очень многим тоже помогает. Конечно, он более демонстративен, больше на виду, и поэтому гораздо больше судачат о нём. Я с ним играл, когда он ещё только появился в Москве. Он мне аккомпанировал в Большом зале Консерватории три концерта с оркестром в один вечер. Он только начинал свою карьеру, и мы до сих пор с ним в очень милых отношениях. Я никогда в жизни не обращался к нему ни с какими просьбами, но он много хорошего делает. Я придерживаюсь правила: не судите других, посмотрите на себя самого.

- Зато Гергиев обратился к вам, если не с просьбой, то с предложением войти в жюри Международного конкурса имени Чайковского.

— Да, уже дважды.

- С последнего конкурса прошёл год, много было шумихи, много звучало имён, а сейчас на слуху только имя Дебарга. Я прав?

— Пока да. Дело в том, что этот французский юноша, он невероятно талантливый, невероятно поэтичный, с воображением, и этим он отличался от всех остальных участников, тоже очень талантливых. У него, как говорится, лица необщее выраженье. Он ни на кого не похож. У него личность очень привлекательна — артистическая и музыкальная. Понятно, почему он не получил самых высоких премий. Было видно, что достаточно крепкого фундамента он не получил. Но он сыграет какой-нибудь Сентиментальный вальс Чайковского, и все «размякли». И я тоже. Понимаете? А что дальше будет, покажет время. Посмотрим.

Кстати, во Франции Дебарг пока не котируется. Он очень талантливый, но не прошёл достаточно основательной педагогической школы. И теперь всё зависит от него самого. Если к тому, что ему дала природа — и исключительная музыкальность, и исключительные какие-то тонкости, причём, не надуманные, а естественные, если к этому он прибавит более конструктивное в высшем смысле этого слова отношение к музыке, тогда он может очень многого достигнуть. А если нет, то это может исчерпать себя.

- А можно наверстать?

— Можно. Можно всегда наверстать. Всегда. Музыка такая вещь, что не только до седых волос, до старости можно всё искать. Она неисчерпаема, как жизнь. Всё зависит от мировоззрения каждого.

- Каким вам представляется уровень музыкальной культуры в современной России?

— Я не могу сейчас судить. Большую часть своего времени я провожу в перелётах между Москвой и Мадридом. Но пока я выступал, наслаждение было играть в Советском Союзе, хоть в музыкальной школе, хоть в обществе слепых. Публика была потрясающая. Сейчас немножечко больше клюют на внешние проявления артистизма, а не на то, как выражается самое сокровенное в музыке. К сожалению. И даже чрезвычайно одарённые люди идут на поводу у публики, дабы стяжать максимум «аплаузов». Это опасность, большая опасность. Здесь я надеюсь на подрастающее поколение.

Почётный профессор

В мой жизни был непростой период. Я вёл себя очень свободно в Советском Союзе: не вступил в Коммунистическую партию, хотя меня попросту назначили туда, не стал сотрудничать с Комитетом госбезопасности, хотя меня туда очень настойчиво приглашали, всё-таки я ездил по всему миру. До поры до времени меня терпели, потом восемь с половиной лет меня не выпускали за границу. Никакой злобы, никого желания уехать у меня не было. Но в большой степени от того, что я обожал публику Советского Союза.

Когда меня выпустили, я поехал в Париж, где у меня был сольный концерт, который очень хорошо прошёл. Почему хорошо? Мне хлопали. Я решил — о, какой я хороший. Потом я начал ходить на концерты и увидел, что на все выступления — на хорошие, плохие — такие же «аплаузы».

А у нас это было очень по-разному. Меня спросили: «Ну, как парижская публика?». Я ответил: «Хорошая, но в Свердловске лучше». Я много играл и уже через десять минут знал, какого сорта и какого уровня публика. Я никогда не реагировал на количество аплодисментов. Я реагировал каким-то чутьём на то, как они слушают.

- Ваш учитель, Александр Борисович Гольденвейзер, до 1961 года, до года своей смерти, был профессором Московской консерватории. А почему вы расстались с альма-матер?

— А я не расстался. 35 лет я там преподавал, но не мог уже совмещать работу в Мадриде и в Москве. Мне очень понравилось в Испании, понравился весь этот уклад, и я решил, что мне теперь будет интересней поработать там. Я не жалею об этом. Я каждый год веду мастер-классы в моей родной консерватории. Для меня одна из высших моих наград — звание почётного профессора Московской консерватории, которое мне присвоили через много лет после того, как я перестал преподавать в ней.

Сейчас будет 150 лет Московской консерватории. Я получил приглашение приехать. А в это время у меня мастер-класс в Испании. Вот я сейчас буду звонить туда и откажусь, потому что я не позволю себе не быть на юбилее в консерватории, где я восемь лет учился и 35 лет преподавал.

- Политические осложнения, возникшие сейчас между Россией и Евросоюзом, не мешают вам в ваших перемещениях по Европе и контактах? Косо на вас не смотрят?

— Нисколько. Смотрят самым доброжелательным образом.

- А изменником вас не считают?

— Некоторые, не то что изменником считали меня, а ставили мне в упрёк, что я якобы эмигрировал, когда я начал преподавать в Мадриде. Помню покойника Николая Арнольдовича Петрова — известный пианист, профессор, был вхож в правительственные круги — когда я предпочёл работу в Мадриде работе в Москве, опубликовал статью, в которой написал о тех, кто «уезжает, бросает Родину», и список приложил, в том числе и меня упомянул. Ну, написал и написал. Через несколько лет мы с ним где-то встретились за рубежом. Он подходит ко мне: «Дмитрий Александрович, может, пойдём вместе поужинаем, выпьем?». Я ему говорю: «Как же ты, с изменником родины?». Он говорит: «Ой, Дмитрий Александрович, ну вы знаете, вы простите, это не так, я был неправ». Вот на таком уровне.

Многие из моего сословия музыкантского обозлились и вели себя очень нехорошо. И даже, честно говоря, мой первый зять, первый муж моей дочери Елены, выдающийся скрипач Гидон Кремер, два года вёл себя за границей очень корректно, а потом вдруг опубликовал такую статью в «Шпигеле», что меня через месяц закрыли на восемь с половиной лет. Он охаял всё, что было в России. Вот так не поступают. Эта его статья стала причиной того, что мне запретили выезд за рубеж, ведь он был мужем моей дочери, и с нею он остался на Западе.

- Вот об этих элементах политиканства я вас и спрашивал.

— Ну, можно же обойтись и без этого! Я же уцелел без «политиканства». Я не стал диссидентом, потому что я очень люблю мою страну. Я обожал эту публику. Я обожал всю эту атмосферу: учёбы, преподавания, общения. Почему мне нужно было уезжать?

- А все эти недостатки советской действительности, отравлявшие жизнь простым людям и ещё в большей степени людям непростым?

— Я был музыкантом. Никто не отравлял мне жизнь. Наоборот, я встречал замечательную публику, замечательных друзей, замечательных коллег. Ну, не дали мне звания на столетие Московской консерватории, ровно 50 лет назад. 16 моих коллег-педагогов, молодых пианистов, скрипачей и т. д. получили звание «Заслуженный артист», «Народный артист», а я получил значок «Отличник Министерства культуры». А я уже играл по всему миру. Так вместо того, чтобы обозлиться и уехать, или стать диссидентом, я изобрёл такую фразу, которая пользовалась большой популярностью. Я сказал: «Боже мой! Да лучше быть незаслуженно обиженным, чем незаслуженно заслуженным». Вот и всё! Я такой человек по природе. Таким меня воспитали родители и учителя.