Дверь открыл невысокий, сухощавый человек. Складный, подтянутый. Ворот рубахи расстёгнут, видна тельняшка — морская душа. Со смущённой улыбкой он заметил: «Вы говорите громче. Меня в лагере били сильно, плечо сломали, на одно ухо совсем не слышу. Так что досталось мне, как говорится, горячего до слёз».
Мы разговаривали с ним долго. Где-то его рассказ повторял историю, описанную в книге, но где-то появлялись вдруг яркие неизвестные детали уже далёкого, но незабываемого прошлого.
Дорогой страданий
На Эзель (о.Сааремаа — И.Г.) мы прибыли в апреле 1941 года. В г.Курессааре, в парке, поставили палатки и жили там. Был я в службе Воздушного наблюдения, оповещения и связи, сокращённо — ВНОС, начальником поста, старшиной второй статьи. Наблюдали за воздухом, землёй и морем. Позднее, когда наши с Эзеля летали бомбить Берлин, помню, мы считали, сколько туда ушло и сколько обратно прилетело. Каждый раз по паре самолётов не возвращалось…
Я перед самой войной ездил в Таллин в командировку. Прошли мы тогда по конкурсу на общефлотскую олимпиаду, в Москву, по партерной гимнастике. Сам я сальто крутил и плясать был ловок цыганочку и вальс-чечётку. Всё бывало, на бис выступал.
Война началась, мы три месяца острова обороняли. Под конец перебросили нас на полуостров Сырве, в бухту Лыу. На мысе Церель стояла дальнобойная батарея № 315, которой командовал капитан Александр Стебель, прикрывала она Ирбенский пролив. Её орудия сильно гитлеровцам досаждали. Они ведь дважды пытались с нашего направления на остров высадиться. Мы тогда корректировали огонь. Когда эта батарея стреляла, то сплошные были попадания. С бойцами к морю ходили смотреть, много мёртвых немецких моряков на берег выбросило.
В начале октября немцы уже заняли почти весь остров, к нашим позициям подошли вплотную. Командир артиллерийского дивизиона (армянин или грузин), подошёл ко мне, сказал, что начальники нас покидают.
— Не может быть?! — говорю.
— Сам смотри, — он мне отвечает.
Побежал смотреть и точно. Весь штаб, во главе с командующим, генерал-лейтенантом Елисеевым грузится на торпедные катера. Его я хорошо знал. Довелось мне ещё до войны, когда был дежурным по части, с ним общаться. Он тогда пришёл нас проверять, и я ему докладывал. Помню, пожилой такой, седой весь с небольшой бородкой.
— Ну, давай, стреляй по ним! — кричу.
— Как стрелять, надо сперва разобраться. Команды ведь не было, — отвечает мне артиллерист.
Так и ушли они на катерах. В общем, спасайся, кто, как сможет (генерал А.Б.Елисеев застрелился в декабре 1942 года — И.Г.).
Пошёл к рыбакам, стал просить лодку. Один говорит: «Пойдём!» Отцепил лодку, вёсла принёс. Ну, с Богом! И вот мы ночью, с 4 на 5 октября, под ураганный огонь ушли с острова. Страшная стрельба велась по Стебелевской батарее (капитан А.М.Стебель не бросил своих артиллеристов и попал в плен. Отказался сотрудничать с гитлеровцами и был замучен. По свидетельству бывшего надзирателя П.Гайлитиса, в феврале 1943 г., во дворе тюрьмы, располагавшейся в Рижской цитадели, капитана выставили на мороз и обливали ледяной водой до смерти — И.Г.).
Уже потом, в лагере, встретил друга Федю Романенко, моряка-эзельца. Он рассказал, как взятых в плен командиров немцы загнали в сарай, облили бензином и сожгли живых. Там погиб командир нашей роты лейтенант Попов. Хороший был мужик, настоящий. Перед самой войной был я в Ораниенбауме, передавал молодой жене письмо от него.
Плыло нас семь человек. Вообще-то вначале было восемь, но потом один отказался. В самый последний момент, матрос Ваня Романов. Он подружку себе завёл, из местных, может, с ней решил остаться. Не знаю. Мы ему даже руку на прощанье не подали. Шли целую ночь через Ирбенский пролив. У нас были усиленные бинокли, мы хорошо видели берег латвийский. Самым кратчайшим путём прошли. Когда уже стали подходить к берегу, по нам начали стрельбу трассирующими. Но берут явно повыше. Пока пугают. Что делать?
Начали спички жечь, да ещё фонариком светили. А они всё ниже, ниже… Потом вдруг прекратили, видать, подумали, что сдаёмся. А у нас тут пулемёт Дегтярёв стоял, и гранаты имеются. Они нас уже на берегу ждали. Ночь такая лунная была, тёплая. Хорошо всё видно. Подошли поближе и ударили по ним. Стреляем из винтовок, гранаты кинули. И вот осколком меня, видишь? По голове задело. Обливаюсь кровью, упал в воду. Один наш подскочил: «Начальник,поднимайся, прорвались мы…». Так и ушли в лес.
Несколько дней бродили по лесу, есть нечего. Было немного сухих галет, у кого-то в кармане нашлись. Поросят лесных стреляли, полосатых. У одного матроса сохранилась зажигалка, так поджигали небольшой костёрчик и жарили этих поросят.
Набрели на хутор. Там были навесы, и сено под них сложено. Мы хотели в это сено забраться. Вдруг идёт хозяин, лесничий. Говорит по-русски: «Здравствуйте». Мы ему что-то пытаемся объяснить, а он: «Так я уже всё понял, откуда вы и что. Пойдёмте, вы же,наверное, голодные». Ну, конечно! Пришли. Он принёс молоко, картошки наварил. Покушали мы, занёс он сено, прямо там, на кухне постелил, и мы уснули. Не знаю, сколько уж проспали, трудно сказать. Пару часов, наверное… А потом в дом ворвались гитлеровцы. Галдят по-русски, по-латышски, по-немецки. Видно, прочёску в лесу делали и на нас напоролись.
Мог ли лесник выдать? Вряд ли. Как-то мы чувствовали его, он точно никуда не выходил, прилёг тут же рядом, в маленькой комнатке. Не знаю, что с ним потом стало.
Нас сразу телефонным проводом связали, руки назад, и погнали опять к берегу. Там такая конюшня была, сначала туда посадили, а потом в Дундагу отправили, поместили в местную церковь. Там уже много наших пленных было. Спустя неделю отвели на станцию. Подали платформы из-под угля, и нас туда посадили. Узкоколейка там ходила. Мы, моряки, в чёрной форме, так нам и ничего, а те, кто армейские, все повымазались, страшное дело. Где-то была пересадка на широкую колею. Так и пригнали нас в Саласпилс.
В конце войны я в тех же краях, под Дундагой, воевал. Мы там тоже прочёску делали, и я там фашистов брал в плен, где и меня брали. Такая вот судьба…
Саласпилсский лагерь военнопленных находился с правой стороны дороги, если ехать из Риги, там, где стояли бывшие казармы латвийской армии, но они тогда были ещё пустые. Никого в них пока не было. Нас же вначале подвели на тот участок, где всё проволокой огорожено, и ни одного здания. Там теперь памятник стоит замученным военнопленным, часовню построили.
Нас когда подвели к этой проволоке, мы смотрим, а там уже кучи мертвецов лежат, на земле брошены. Пленные норы себе рыли, листьями сверху их накрывали, сучьями, мусором всяким. Они уже даже на людей не похожи были. Страшное дело. Все деревья, вся кора на человеческий рост обгрызена. Это был октябрь месяц, холодно, дожди шли. Те, кто там за колючей проволокой был, ни один живым не вышел. Умирали тысячами. Кучами лежали, кучами, нас как подвели… Жутко вспомнить. Все-все погибли.
Их хоронили вокруг, где попало. Там дома теперь понастроены, стоят они на костях ребят наших. Мы на этот ужас глядим, шепчемся, дескать, ночью всё разбомбим, проволоку эту, что там… Силы-то ещё были. Но вот пришёл переводчик и на таком ломаном языке (кто он там был, чех, или поляк) и говорит: «Вы не смотрите на это место. Вас поведут туда, там поселят, в те здания». И показал за дорогу. Когда пришёл офицер, чин большой, поставили нас всех на колени. И держали так несколько часов. Сразу ломали. В первую ночь мы в бараке вповалку спали, а потом притащили с лесопилки доски, велели делать нары. Нары сырые, ни соломы, ничего на них не было. Так и стали там жить. Охрана со всех сторон, часовые, вышки по углам, пулемёты. Уже никуда не денешься.
Каждое утро примерно за 4 км водили нас туда, где находился лагерь для гражданских, мы, военнопленные, его строили. Валили деревья. Пытались жечь костры, чтобы хоть немного согреться, но охрана зверствовала, Качеровский, начальник строительства, заставлял тушить огонь.
Был среди нас один морячок, еврей. Рыжих его фамилия, сам с Петрограда, 40 года призыва, из молодых. Мы с ним вместе через пролив переправлялись. Пришли охранники из местных, по-русски хорошо говорили: «Ты кто такой? Жид?» Он: «Нет». Мы его научили, говори, дескать, что ты грузин. Ну, а они ему: «Пой песню, грузинскую, Сулико!» Он растерялся, мы ему стали моргать, мол, имитируй. Тут пришёл этот Качеровский, кричит: «Что вы там, жида не разобрали!» Так и увели его. Когда мы возвращались вечером с работ, он уже висел на дереве повешенный. Жалко парня (в ранее опубликованных материалах было ошибочно отмечено, что моряка расстреляли — прим. И.Г.).
Начальником лагерной полиции был казах Разуманов. Говорили, что он бывший майор Красной Армии, передал немцам секретные документы. Вот они его и возвысили. Себе он набрал команду также в основном из казахов. Как-то утром, когда все выходили из барака, один из них, усатый такой, подскочил ко мне и орёт: «Давай на работу!» Лезет и палкой меня дубасит. Выслуживался, гад. Я её вырвал, да его самого этой палкой. Был тогда крепкий, здоровый парень, не боялся никого. Кричу ему: «Ты, так тебя, думаешь — этот самый? Ничего, наши придут и разберутся! Усы-то тебе обрежут!» Вот за эти слова я и поплатился.
Мишка Туполев, старший лейтенант, танкист, говорит мне: «Слышал, тебя сегодня ночью заберут в карцер, ты не иди спать в барак. Я тебя проведу на кухню, спрячу, где кухонные рабочие живут». Там такая будка была, нары, плащ-палатками прикрыты. Залез я в самый угол. Ночью Разуманов приходил со своей полицией, искал, поднимал эту плащ-палатку. У меня только сердце стучало. Они меня не нашли. На другой день приходим с работы, со строительства лагеря, вот тут-то меня и сцапали. Тогда плечо и перебили. Крепко избили, потом в комендатуру отвели. Я, видишь, чёрненький был. Спрашивают:
— Ты кто по нации, жид?
— Нет, я украинец.
— А по-украински можешь разговаривать?
— Конечно, — отвечаю.
Позвали такого Лукашенко, поговорил я с ним, только после этого отвели в карцер. Что это такое? Помещение. На окнах одни решётки, стёкол нет. Зима, холодно. Со мной ещё пленные сидят, за разные провинности посаженные. Объяснил ребятам, за что сюда попал. Дело, видать, кислое. Потом, говорят мне, Разуманов, придёт и точно тебя добьёт. Не успокоится. Тут один парень просит: «Пустите, братцы, меня вниз, умирать». Слабый он уже совсем был. Положили его на пол, скоро он отошёл. Тогда ребята надели на него мою тельняшку, бушлат, а мне его гимнастёрку отдали. Утром явился охранник: «Моряк пусть выходит!» А ему и говорят: «Загнулся моряк, вон лежит». Правда, думаю, меня бы всё равно опознали, да на моё счастье через пару дней за какую-то провинность этот чех-переводчик начальника полиции Разуманова молотком отлупил жестоко, и услали его куда-то в другое место. А я тифом заболел. После тифа устроился воду носить, уже легче стало. Выжил.
Помню, приезжали офицеры из РОА, власовцы, спрашивали, дескать, кто хочет бороться за свободную Россию — выходи! Ну, пару человек вышло, а мы все отказались. Предателей больше не нашлось.
Проклятое место
…Мы приехали с ветераном к бывшему лагерю военнопленных в промозглый осенний день. Десятилетия назад пригнали сюда молодого пленного моряка Мишу Зеленского. Михаилу Николаевичу было трудно вспоминать то время. Слишком страшно то, что довелось ему когда-то увидеть и испытать. От шоссе влево, мимо бензозаправки, уходит разбитая грунтовка. Грузовики везут по ней материалы на стройплощадку. Жилые дома весёленькой расцветки возводятся невдалеке от мемориала замученным военнопленным.
Дорога вела прямо вдоль колючей проволоки. Теперь на этом месте шумит роща. Молча стоим у памятной стелы. «Я ведь выступал на открытии этого памятника, — тихо произносит Михаил Николаевич — Эти бетонные квадраты на земле как бы изображают те ямы, в которых когда-то жили здесь пленные». Кучи мусора и пустых бутылок накиданы повсюду. Современные беспамятные нелюди загадили все окрестности.
— Да, всё здесь на костях стоит, — замечает старый моряк.
Мне рассказывали, что немцы потом вырубали деревья с объеденной корой, уничтожая улики на месте преступления. И, всё равно, проходя через рощу, ловлю себя на том, что пристально вглядываюсь в зелёную поросль вокруг, боясь натолкнуться на следы давнего ужаса.
Пересекаем шоссе. Прямо перед нами стоит небольшой автосервис. «Вот оно, — отчётливо произносит Зеленский, — то, что осталось от нашего лагеря, Саласпилсского лагеря военнопленных». Теперь и я угадываю очертания бараков, перестроенных для нужд авторемонтного предприятия. Проходим сквозь ворота. Слева, у входа, когда-то находилась комендатура. Этого здания больше нет. Справа, за сохранившимся бараком, размещалась кухня и будка при ней, та самая, в которой пленный моряк прятался от лагерной полиции. Мы проходим вперёд и останавливаемся у лёгкой металлической изгороди.
Широкое пространство всё покрыто грудами взрыхлённой земли, выкорчеванными пнями, кучами старого кирпича и обломков. Бульдозер равняет почву, уничтожая последние следы некогда стоявших здесь лагерных построек. «Вон там находился мой барак, — показывает Михаил Николаевич, — а сам лагерь тянулся вдоль берега Даугавы, вон туда, до тех дальних деревьев». Берег реки сильно изменил свои очертания, теперь здесь высится дамба, удерживающая водохранилище. Мы молча стоим на пронизывающем ветру.
Накрапывает дождь, свирепо лает огромная сторожевая собака, рвущаяся на цепи в нашу сторону. Мне становится как-то не по себе. Хочется поскорее покинуть это проклятое место. Рядом со мной стоит один из последних взрослых узников Саласпилса. Он остался жив, выдержав тяжкие испытания, но тысячи его товарищей погибли. И если есть ещё возможность услышать его рассказ, значит должны мы сохранить память прошлого, уберечь её от надругательств со стороны бесчестных политиканов, вознамерившихся сделать из нас «Иванов, не помнящих родства». Память павших да будет свята!
P.S. Михаил Николаевич Зеленский перешагнул порог 90-летия. До славной даты 70-летия Победы он не дожил.
Подписывайтесь на Baltnews в Яндекс.Дзен