Шутить над собой в минуты трагедии могут только люди необычайной силы духа. Свидетель тех страшных дней писатель-историк Наум Синдаловский запомнил блокадный Ленинград с непривычной стороны: не только как символ мужества и самопожертвования, но и как город неиссякаемого чувства юмора и самоиронии.
– Г-н Синдаловский, когда сняли блокаду Ленинграда, вам было девять лет. Помните ли вы, как и где вы встретили этот день, что чувствовали? Как ваша семья переживала трагические события блокады?
– До войны мы жили в Павловске, в то время – Слуцке. С началом войны переселились в Ленинград, а в августе 1941 года были эвакуированы на Урал, в Молотовскую область. Вернулись из эвакуации в 1944 году, почти сразу после окончательного освобождения Ленинграда от блокады, уже в Павловск. Ему вернули прежнее название в январе того же года, одновременно с возвращением исторических имен многих городских объектов Ленинграда, в том числе Невскому проспекту, Садовой улице, Дворцовой площади, Литейному проспекту и многим другим.
Въезд в Ленинград и пригороды был строго ограничен. Впускали только по спецпропускам, и нас спасло только то, что моя тетка служила начальником паспортного отдела Павловской милиции. В первое время мы у нее и жили. Спали на полу. Ели, что придется. Нас с братом посылали собирать свежую крапиву. До сих пор я помню вкус щей из крапивы и жареной картошки из сушеного картофеля, которой маму наградили за работу в колхозе и которую мы привезли с собой.
Павловск был опустошен в буквальном смысле слова. Ни жителей, ни домов. Получить комнату можно было, только устроившись работать в контору по разборке разрушенных домов, что мама и сделала.
Каждый вечер она приносила бревно, мы с братом его распиливали и кололи для топки печки. А мебель – стол, кровати, диванчик – легко было найти в разбомбленных домах.
Хорошо помню день 9 мая. О победе я услышал в школе. Учителя плакали – это я хорошо помню. А отец погиб. Точнее, пропал без вести. Последнее письмо мы получили из ленинградского госпиталя: "Выздоровел. Еду на фронт". И все.
– Расскажите, пожалуйста, почему вы стали изучать народное творчество времен блокады Ленинграда? Каково его значение в трагических событиях тех дней?
– Вопреки сложившемуся мнению, я занимаюсь не столько городским фольклором как таковым, сколько историей Петербурга. Но рассматриваю эту историю сквозь призму фольклора. А история Петербурга – это неразрывная цепь событий, одним из звеньев которой является период ленинградской блокады. Как же можно было обойти этот период?
Казалось, что еще можно было добавить к тому, что хорошо известно о блокаде? Воспоминания и очерки, дневники и письма, стихи и романы, редкие фотографии и еще более редкие кинокадры, звукозапись и живопись, предметы блокадного быта и послевоенные памятники… Что можно добавить еще? Оказывается, можно. Городской фольклор!
– Как зарождался блокадный фольклор?
– Сейчас известно, что еще весной 1941 года фольклор оставался, пожалуй, единственным общественным барометром, который показывал состояние тревожной предгрозовой атмосферы накануне войны. В отличие от ликующих эстрадных мелодий, бравурных куплетов и жизнеутверждающих газетных передовиц, фольклор кануна войны не заблуждался насчет грядущей трагедии.
– Когда началась блокада, кто и что становились главными героями фольклора?
– В блокадном городе было съедено все живое: собаки, кошки, голуби, воробьи. Еда становилась главным героем фольклора тех драматических дней.
Удивительно, но, несмотря на трагизм, мифология блокадного города сохранила неистребимый вкус к жизни, который особенно ощутим в нем сейчас, по прошествии десятилетий: "Нет ли корочки на полочке, не с чем соль доесть?"; "Каша повалиха" – каша, приготовленная из отрубей; "Сыр Пер Гюнт"; "Блокадный бальзам" – хвойный настой, изготовленный на спиртоводочном заводе; "Блокадное пирожное" – тонкий кусок сырого эрзац-хлеба, смазанный легким слоем горчицы с солью; "Хряпа" – капустные листы; "В сорок первом падали на ходу, в сорок втором жевали лебеду, в сорок третьем поедим лепешки на меду".
– Как-то еще в фольклоре был отражен быт жителей блокадного Ленинграда?
– Выдачей продовольственных пайков в блокадном Ленинграде распоряжался председатель Ленгорисполкома Петр Попков. О пайках с горькой иронией говорили: "Получить попóк". На глазах менялся смысл давних, освященных народными традициями, привычных понятий. Писатель Израиль Меттер вспоминает, что произнести зимой 1941 году: "Сто грамм" и ожидать, что тебя правильно поймут, было, по меньшей мере, глупо. На языке блокадников "Сто грамм" давно означало не стопку водки, а пайку хлеба.
В город неслышно вошла, как горько шутили блокадники, "Великомученица Дистрофея". В первую очередь от нее страдали люди пожилого возраста и дети. Старики от нестерпимого голода впадали в детство и становились совершенно беспомощными, а скрюченные от истощения младенцы делались похожими на маленьких старичков.
В городе такие дети имели характерное прозвище – "крючки". Но и они играли в блокадную игру: "доктор" лечил "больную". "Пациентка" лежала на столе, а "врач" всерьез обсуждал вопрос, эвакуировать ее или лечить специальной диетой.
Прозвище "Дистрофик" очень скоро стало известно не только в Ленинграде, но и далеко за его пределами. Эвакуированные из города блокадники вспоминают, что во многих населенных пунктах, куда они прибывали, были развешаны лозунги: "Горячий привет ленинградцам-дистрофикам".
И при этом блокадники еще умудрялись шутить, величая себя: "Дистрофия Шротовна Щей-Безвырезовская". Напомню, что шрот или жмых – это измельченные и обезжиренные семена масличных растений, идущих на корм животным. Плитки спрессованного жмыха считались в то время чуть ли не деликатесом. Между прочим, я хорошо помню их вкус. После войны это был широко распространенный детский деликатес. Они заменяли нам, послевоенным детям, и конфеты, и шоколад, и орехи.
– Получается, блокадники шутили над тяжелейшим испытанием в своей жизни, которого человечество до этого еще не видело?
– В том блокадном аду нет-нет, да и вспыхивала яркая выразительная шутка – убедительное свидетельство внутренней устойчивости ленинградцев.
Это о них впоследствии скажет пословица: "Город каменный, а люди в нем железные". Понятно, что это не более чем метафора. Люди были самые обыкновенные. И проблемы у них были самые обыкновенные, человеческие.
Одним из самых коротких маршрутов того времени был одиннадцатый. Он делал кольцо недалеко от Смоленского кладбища. Поэтому во время блокады известен такой анекдот. "Как поживаешь?" – спрашивает при встрече один блокадник другого. Второй отвечает: "Как трамвай 11-го маршрута: поголодаю, поголодаю – и пешком на кладбище".
– Как вы считаете, юмор укреплял дух ленинградцев во время блокады?
– Да. Думаю, что кроме веры в победу и чувства ответственности за свой город, дух ленинградцев укрепляло еще и неистребимое чувство спасительного юмора, что, кстати, прекрасно видно из образцов городского фольклора той страшной поры. К счастью, они сохранились, эти жемчужины городской мифологии.
– На ваш взгляд, современное поколение помнит подвиг Ленинграда? Ценит ли его по достоинству?
– Совокупная память любого последующего поколения реагирует на события прошлого в прямой зависимости от того, что и как об этих событиях говорят средства массовой информации, включая искусство – литературу, живопись, музыку, кино.
Например, мы мало знаем о Первой мировой войне только потому, что о ней мало говорят. Но еще важнее не что говорят, а как это делают. О блокаде, к сожалению, говорят мало и, что главное, не всегда так. А рассчитывать на то, что новые поколения не заметят полулжи, полуправды или выразительного умолчания вряд ли стоит. Они очень чутко это чувствуют и соответственно реагируют. Так что все зависит от нас с вами.
Подписывайтесь на Baltnews в Яндекс.Дзен