Современная Латвия являет собой пример категорического расхождения языковой политики и реальной языковой ситуации. В стране более трети населения считают русский язык родным или языком семьи. А в столице, Риге, более половины населения составляют русские (русскоязычные). При этом у русского языка отсутствует какой-либо статус, то есть он не официализирован в аспекте государственного законодательства.
Однако с точки зрения строгой социолингвистики у русского языка все же есть статус – lingua franca, то есть язык межнационального общения. Это элементарно доказать: на каком общем языке будут говорить латыш, русский, белорус, латгалец, поляк и, например, азербайджанец? Конечно же, на русском, и по критерию частотности использования для достижения взаимопонимания у русского языка в Латвии нет – и в ближайшей перспективе не может быть конкурентов.
Более того, как показывает личная практика автора (Александра Филея – прим. Baltnews), в смешанных коллективах работников от тридцати пяти и старше языком общения в большинстве случаев будет являться русский.
При этом если коллектив малознакомый, то поначалу коммуниканты будут стараться использовать латышский язык, что можно объяснить соображениями этики, а по прошествии некоторого времени говорящие перейдут на русский язык.
Это если учитывать, что латыши в таких коммуникативных группах владеют русским на приличном разговорном уровне и не исповедуют идеологию принципиального неупотребления русского языка.
Это что касается повседневной бытовой коммуникации и, условно говоря, рабочих содружеств. В обиходе люди советских времен привыкли к тому, что общение в межнациональных коллективах друзей, соседей, коллег часто происходит на русском языке, на котором проще и удобнее выразить свои мысли.
Межвоенный период
Русский язык доминировал в массовой коммуникации, но удивительно то, что латышскую партноменклатуру в целом устраивала такая ситуация. И подобная тенденция шла вразрез с эпохой 20-х – 30-х годов. В те годы латышский язык был в целом самодостаточным. Многие русские и евреи межвоенной Латвии хорошо владели латышским языком, используя его довольно часто в разговоре с латышскоговорящими соотечественниками.
Они делали это безусловно, даже в то время, когда самый националистически настроенный министр образования того периода Атис Кениньш развязал кампанию по борьбе с русскими и другими иноязычными школами или позже, когда авторитарная государственная система намеревалась полностью закрыть либо латышизировать учебные заведения нацменьшинств.
Тогда отдельные национально-социальные категории населения характеризовал ситуативно обусловленный мультилингвизм. То есть еврей из Риги в 1930-е годы без труда переходил на отличный латышский или немецкий язык, равно как и представитель русской творческой интеллигенции чаще всего владел разговорным немецким и латышским (за исключением русских белогвардейцев-мигрантов).
С тем же успехом латышская буржуазия межвоенного периода в основном замечательно владела немецким и в меньшей степени – русским.
И здесь важный нюанс: поколение, проведшее молодость при межвоенной Латвии и периоде диктатора Ульманиса, с трудом овладевало русским языком во взрослом возрасте, то есть в 1950–1970-е годы такие латыши не всегда могли бегло изъясняться на русском языке. А вот их дети и внуки овладевали русским языком на высоком уровне. При этом они вовсе не требовали освоения латышского языка у тех выходцев из других республик, которые прибывали в Латвию в качестве инженеров, рабочих, конструкторов и представителей других значимых для индустриальной Советской Латвии профессий.
Середина прошлого века
Приезжавшие из других республик в советское время отмечали, что в местных русских школах обучение латышского языка было поставлено плохо; часто изучали несколько страниц в учебнике, не была налажена должная разговорная практика, а должность учителя латышского языка в те годы в большинстве учебных заведений носила церемониальный характер. По воспоминаниям учащихся, уроки латышского часто выпадали, а отношение к ним было не вполне серьезным.
Такую атмосферу латвийские власти советского периода культивировали вполне сознательно, поскольку не желали муссировать языковой вопрос в контексте дружбы народов.
Последний радикальный всплеск национализма на административном уровне – это национал-коммунистическая реакция середины 1950-х годов, которую возглавил партфункционер Эдуард Берклавс. Он пошел по непродуктивному пути, собрав вокруг себя националистически ориентированных комсомольцев и выступив с призывом ограничить въезд в Латвию людей, которые не владели (и не могли владеть) латышским языком. Тем самым он неизбежно вступил в конфликт с другой частью национальной партноменклатуры, которая ратовала за сценарий экономического роста республики и развитие индустриальных мощностей.
Рационально мыслящие латвийские политики трезво оценивали возможности своих соотечественников и отдавали себе отчет в том, что латышские крестьяне из колхозов вряд ли променяют сельское благополучие на трудовую жизнь в крупных интенсивно урбанизирующихся центрах. Так и оказалось. Эдуард Берклавс допустил досадный (для него) стратегический просчет, был публично раскритикован приехавшим наводить порядок Никитой Сергеевичем Хрущевым и отправлен второстепенным чиновником в провинциальный (по сравнению с Ригой) Владимир. В ближайшие двадцать пять лет на уровне республиканской администрации к национально-языковому вопросу никто не возвращался.
Владение русским языком для советского латыша было важным трамплином для социального роста.
Советское правительство ввело систему квотирования для выходцев из национальных республик, при этом она действовала не совсем справедливо: безусловный приоритет, например, при поступлении в крупный вуз Москвы, отдавали латышам, литовцам и другим привилегированным группам. Им практически не нужно было доказывать свою компетенцию, и чаще всего они избегали строгих проверок в виде вступительных экзаменов.
Единственное условие обучения, например, в МГУ – это высокий уровень владения русским языком, что было вполне естественно. В то же время русские абитуриенты из Риги или Вильнюса зачастую испытывали большие сложности с поступлением в вузы РСФСР, так как на них распространялись общие правила конкуренции. Соответственно, для прибалтов в советские годы возможность получения высшего образования в престижных университетах России была выше, чем для русских из Советской Прибалтики.
И эта политика послаблений для нацкадров тоже велась вполне сознательно. Отчасти это было связано с замирением локальных тенденций к национализму (который носил латентный характер), а отчасти преследовал гуманистические интеграционные цели.
Соответственно, перед советскими методистами в 1950-е годы встал важнейший вопрос – разработать стратегию преподавания русского языка латышским детям начиная с начальной школы. Для этого были подключены молодые специалисты, при этом выходцы из еще межвоенной Латвии.
Одним из самых известных педагогов-методистов того времени была Вера Николаевна Цытович (Цитович), которая с 1954 года работала в Научно-исследовательском институте школ при Министерстве просвещения Латвийской ССР. Именно там тщательно разрабатывались тактики и методики практического преподавания русского языка и русской литературы в латышских школах. Эти методики по праву считались (и считаются) одними из лучших в СССР (наряду с методиками преподавания русского в республиках Кавказа).
60-ые годы
Как следствие, уже в 1960-е годы десятки тысяч латышских детей овладевали русским языком на приличном уровне, при этом не только устной речью, но и письменной. Дети в латышских школах писали сочинения, учили стихотворения наизусть, подробно разбирали "Евгения Онегина". И если учитель латышского языка в русской школе зачастую исполнял определенные ритуалы, то учитель русского языка в латышской школе выкладывался по полной программе. Это и была советская стратегия языкового планирования. Исходя из реальных общественно-политических условий 1950–1980-х годов, она была лучшей и самой конструктивной из всех возможных.
Результатом такой языковой политики стало то, что абсолютное большинство латышей к концу 1980-х годов владело русским языком. Освоение языка начиналось и продолжалось на всех уровнях.
Ведущие сотрудники при Министерстве просвещения Латвийской ССР провели колоссальный труд, составив учебные пособия, в которых скрупулезно учли все тонкие нюансы лингводидактики, в том числе факторы контактной лингвистики и национально-культурные особенности учеников.
В частности, неоценимым вкладом Веры Николаевны Цытович, которая долгие годы работала старшим сотрудником НИИ школ, стала разработка и внедрение особого учебного пособия для учителей по методике преподавания русского языка, так и непревзойденный поныне учебник русского языка для шестилеток-инофонов. Вера Николаевна была признанным научным специалистом с богатейшим практическим опытом, и в советские годы она часто являлась основным профильным докладчиком на международных методических конференциях.
Строительство постсоветской Латвии фактически началось с принципиального отказа от всего советского. Вместо конструирования продуктивной языковой политики возобладала стратегия моделирования ненависти ко всему советскому и русскому, что автоматически привело к симметричной реакции со стороны носителей русского языка, подвергшихся к тому же жестоким формам политической и экономической дискриминации.
Латышский язык в одночасье превратился в фактор экономического шантажа. При полном отсутствии переходных этапов, без профессиональных методик и тактик, без внедрения советского методического и педагогического опыта взрослое, интеллектуально самодостаточное население независимой Латвии поставили перед фактом: они на конкретный момент времени должны владеть латышским языком.
При этом никого не волновал вопрос, как и где его учить. Предыдущий опыт языковой политики, проводимый латвийской администрацией в советское время, совершенно не учитывался. Сертификат о владении латышским языком стал обязательным условием для трудоустройства, получения гражданства, выделения социальной помощи. Языковая политика вылилась в языковой террор на государственном уровне.
Постсоветский опыт
Латвия на постсоветском пространстве стала первым печальным примером использования лингвистического фактора при осуществлении масштабного передела собственности. В Эстонии и Литве механизм языковых репрессий был несколько мягче. Тому есть несколько причин. И здесь стоит отметить чрезвычайно важный момент.
Латвия в советские годы добивалась поддержки латышского языка и культуры, но при этом поддерживала необходимость освоения русского и не вынуждала русских учить латышский язык. Литве же в советские годы было позволено безоговорочно ассимилировать (литуанизировать) своих поляков, русских, белорусов в том числе путем создания условий для постепенного переселения полонофонов из мест их компактного проживания, входивших в состав межвоенной Польши (в первую очередь Вильнюса и Вильнюсской области). Тогда же проводилась масштабная литуанизация имен и фамилий нелитовцев.
Соответственно, к началу 1990-х годов тот небольшой процент русских и поляков уже перенял основы литовской культуры и был готов продолжать ассимилироваться.
Следовательно, для литовских националистов проблема декультурации нелитовского населения уже была практически решена – исключение составляют некоторые сплоченные общины поляков Литвы с обостренным чувством самосознания, которые и сегодня продолжают активное сопротивление культурному подавлению со стороны литовских властей.
В Эстонии языковой вопрос стоял менее остро, хотя и в советские годы часть населения Эстонии проявляла принципиальность и отказывалась говорить на русском языке. В то же время инженерно-техническая интеллигенция не всегда осваивала эстонский язык, не испытывая в этом потребностей, и ее же после отделения тоже поставили перед необходимостью говорить на эстонском. В случае невладения эстонским практиковались экономические репрессии, и это совпало с латвийским сценарием.
Однако в последние годы политика лингвосанкций в Эстонии несколько смягчились, и это отчасти обусловлено скандинавизацией мышления эстонской политической элиты, которая настроила себя строго прагматично по отношению к языковым вопросам, стараясь выдвигать на передний план экономические факторы. Этой же рациональностью объясняется более либеральная позиция властей Эстонии в вопросе языка образования в местных школах.
По поводу русских школ парламентские фракции Рийгикогу достигли определенного компромисса – обучение происходит на родном языке ученика при ужесточении требований к владению эстонским языком выпускниками школ нацменьшинств, которое проверяется на итоговых экзаменах.
Получается, что Латвия даже в своем регионе придерживается наиболее жесткой модели языковой политики, которая идет во вред носителям латышского языка. Ведь искусственное ограничение юридических возможностей русского языка вызывает естественное отторжение со стороны носителей русского языка, которые используют латышский меньше, чем могли бы в случае, если бы языковая политика властей была менее репрессивной, а, следовательно, более плодотворной.
Мнение автора может не совпадать с позицией редакции.
Подписывайтесь на Baltnews в Яндекс.Дзен